— Какую?

— Что значит какую? Разве есть еще книги, кроме этой?

Алан Армстронг. Уиттингтон

Нелегко заставлять руки работать медленно, когда они дорвались до любимого дела. Глаза у Мо слезились от плохого освещения, все тело болело от тяжелых оков, и все же он испытывал странное чувство счастья, как будто переплетает в книгу не смерть Змееглава, а само время, а вместе с ним всю тревогу о будущем и всю боль прошлого, так что остается лишь настоящее, момент, когда его пальцы любовно прикасаются к бумаге и коже.

— Мы с огнем придем к тебе на помощь, как только освободим Брианну, — пообещал Сажерук, уходя разыгрывать предателя. — И Пустую Книгу я тоже принесу.

Но пришел не Сажерук, а Реза. У Мо замерло сердце, когда в дверь впорхнула ласточка. Часовой направил на нее арбалет, но она увернулась от стрелы. Мо снял с плеча коричневое перышко. Они не нашли книгу. Это была его первая мысль, когда ласточка опустилась на потолочную балку. Все равно он рад, что она здесь.

Свистун, прислонившись к колонне, наблюдал за каждым его движением. Он что, собирается две недели не спать? Или воображает, что книгу можно переплести за один день?

Мо отложил нож и потер усталые глаза. Ласточка взмахнула крыльями, приветствуя его. Мо скорее опустил голову, чтобы не привлекать внимание Свистуна. Но тут Среброносый выругался — и Мо снова поднял глаза.

На стенах пылал огонь.

Это могло означать лишь одно: Брианна свободна.

— Ты что улыбаешься, Перепел? — Свистун подошел к нему и ударил кулаком в живот, так что Мо согнулся, а ласточка под потолком пронзительно вскрикнула. — Думаешь, твой огненный друг вернется и искупит свое предательство? Не дождешься! На этот раз я отрежу ему голову. Посмотрим, как он вернется без нее из царства мертвых!

Перепелу хотелось вонзить нож в эту бессердечную грудь, но Мо отогнал его. "Чего ты ждешь? — спрашивал Перепел. — Пустую Книгу вам не найти!" — "Ну, тогда и бороться не стоит, — отвечал Мо. — Без книги я все равно погиб — и моя дочь тоже".

Мегги. Только страх за нее объединял переплетчика и Перепела. Дверь отворилась, и в ярко освещенном зале возникла маленькая фигурка. Якопо.

Мелкими шажками он подошел к Мо. Хочет рассказать Перепелу о своей матери? Или его послал дед взглянуть, насколько продвинулась новая книга?

Сын Виоланты встал рядом с Мо, но смотрел на Свистуна.

— Он скоро закончит?

— Скоро, если ты не будешь отрывать его от работы, — сказал Среброносый и отошел к столику, где служанки приготовили для него вино и блюдо с холодным мясом.

Якопо достал из-под курточки книгу, обернутую в пеструю ткань.

— Я хотел попросить его вылечить мою любимую книжку.

Мальчик раскрыл ее, и у Мо перехватило дыхание Пропитанные кровью страницы. Якопо взглянул на него.

— Твою любимую книжку? Он должен сейчас заниматься только одним делом. Пошел отсюда! — Свистун наполнил кубок вином. — Пойди скажи на кухне, чтобы принесли еще вина и мяса.

— Пусть только взглянет! — Якопо говорил с обычным своим упрямством. — Дедушка разрешил! Можешь его спросить!

Он сунул Мо огрызок карандаша — короткий, так что его легко было спрятать в кулак. Да, это лучше, чем нож, намного лучше. Свистун сунул в рот кусок мяса и запил вином.

— Врешь, — сказал он. — Рассказывал тебе дедушка, как я поступаю с врунами?

— Нет, а как? — Якопо выпятил подбородок, совсем как мать, и шагнул к Среброносому.

Свистун белоснежной салфеткой отер жир с пальцев и улыбнулся.

Мо зажал грифель в пальцах и открыл Пустую Книгу.

— Для начала я вырезаю им языки, — сказал Свистун.

— Правда? — Якопо подошел к нему еще ближе.

Сердце.

Пальцы Мо дрожали на каждой букве.

— Да, без языка врать неудобно, — сказал Среброносый. — Хотя погоди, однажды мне попался немой попрошайка, который нагло врал. Он говорил пальцами.

— И что ты сделал? Свистун рассмеялся.

— Отрезал ему пальцы — один за другим.

"Смотри вверх, Мо, а то он заметит, что ты пишешь".

Кровь.

Осталось одно слово. Всего одно.

Свистун посмотрел на него. Перевел глаза на открыю книгу. Мо спрятал карандаш в кулаке.

Ласточка расправила крылья. Она хочет ему помочь. Нет, Реза! Но ласточка уже слетела с балки и закружилась над головой у Свистуна.

— Я уже видел эту птицу, — сказал Якопо. — В дедушкиных покоях.

— Правда? — Свистун взглянул на подоконник, куда села ласточка, и взял у часового арбалет.

Нет! Реза, улетай!

Всего одно слово, но Мо не мог оторвать глаз от птицы.

Свистун выстрелил, ласточка вспорхнула. Стрела не задела ее, и она метнулась прямо в лицо Свистуну.

Пиши, Мо! Он поднес карандаш к пропитанной кровью бумаге.

Свистун замахал руками на ласточку. Серебряный нос сбился на бок.

Смерть.

Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидела Смерть. Она надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую — богатое знамя. Из складок бархатного балдахина выглядывали какие-то странные лица: одни гадкие и мерзкие, другие добрые и милые. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него, в то время как Смерть сидела у него на груди.

Ханс Кристиан Андерсен. Соловей[44]

Змееглав мерз. Он мерз даже во сне, хотя крепко прижимал к груди подушку с книгой, защищавшей от вечного холода. Его не согревали даже тяжелые, пропитанные маковым отваром сны — видения пыток, которым он подвергнет Перепела. Когда-то в этом замке он мечтал лишь о любви. Очень логично. Ведь любовь, которую он здесь обрел, истерзала его не меньше, чем нынешняя болезнь.

Как же холодно! Казалось, сами сны покрылись инеем. Сны о пытках. Сны о любви. Он открыл глаза, и расписные стены встретили его взглядом матери Виоланты. Проклятый маковый отвар. Проклятый замок. Почему огонь опять горит? Змееглав застонал и закрыл глаза руками, но искры, казалось, пылают у него под веками.

Красное. Красное и золотое. Свет, острый, как лезвие ножа. Из огня возник шепот — тот, которого он боялся со дня, когда впервые услышал его у постели умирающего, дрожа, он посмотрел в щелку через распухшие пальцы. Нет, не может быть. Это мак, это опийные видения. Сразу четыре стояли у его кровати, белые как снег, нет, еще белее, и шептали имя, которым его назвали при рождении. Снова и снова они твердили его, словно напоминая, что он не всегда носил змеиную кожу.