Россия до конца не изменяла своему терпению; она истощила все средства миролюбия. В самый разгар восстания возмутившимся дарована была амнистия; перед лицом Европы, наступавшей на нас с угрозами и высокомерными советами, дан был торжественный обет открыть для Польши новую политическую эру. Россия коснулась последнего предела миролюбия; ступить еще один шаг вперед значило бы без войны погубить себя или вызвать самую ожесточенную народную войну. Никто, кроме врагов России, не мог бы пожелать такого шага. Никто из русских, в ком есть хоть искра стыда и чести, не может не сочувствовать горячим изъявлениям русского патриотизма, который с такой силой отзывается теперь во всех концах Русского Царства. Не из гнилой апатии, не из равнодушия к судьбам Отечества может возникнуть что-нибудь великое в гражданской жизни, а из возвышенного народного чувства.

Впрочем, мы сожалеем, что, хотя и мимоходом, коснулись «Санкт-Петербургских ведомостей». Нам приятнее заключить нашу статью выражением сочувствия другой петербургской газете, «Голосу», где по поводу изъявлений народного патриотизма, раздающихся теперь со всех сторон, сказано то, что нам всегда казалось справедливым, — именно то, что чем более было бы патриотического чувства в высших классах общества, тем менее было бы опасности народной войны, тем менее было бы необходимости трогаться с места стихийным силам народа. Прибавим к этому, что враждебная нам агитация общественного мнения в Европе никогда не достигла бы тех размеров и не зашла бы так далеко, если бы она не была обманута признаками на поверхности нашего общества, и особенно состоянием нашей литературы, которую иностранцы ошибочно сочли за действительное выражение духа нашего народа.

Что лучше — открытая и честная война или другого рода война, которая ведется подземными кознями, революциями и мятежом, а сверху имеет благовидную наружность дипломатических переговоров и международных конференций? Мы не решаем, что лучше; но едва ли народное чувство не отдаст предпочтения первого рода войне перед второй, исполненной всякой нечистоты и гораздо более изнурительной и опасной.

Чувство постоянного унижения, в котором мы теперь находимся, состоя под судом и следствием, нестерпимо для народа, не лишенного чувства чести и уважения к себе, и совершенно невозможно для великой державы. С чем можно сравнить, например, эти наглые требования, которые заявляются иностранной печатью, чтобы наше правительство заключило перемирие с революцией на время конференций или даже на целый год? Да и вообще самый факт дипломатических объяснений по возникшим у нас затруднениям (независимо даже от того презрительного тона, с каким ведутся эти объяснения, независимо от придирок, грубости и недобросовестности, с которыми к нам обращаются, не затрудняясь даже приисканием благовидных предлогов), самый факт этих объяснений есть для России невыносимая обида, особенно когда он как бы узаконяется и длится неопределенное время. Весь этот факт есть надругательство над нами, есть оскорбительное изобличение нас в несостоятельности; этим фактом вынуждаемся и сами мы чувствовать себя бессильным и униженным народом. Такое чувство, a la longue, либо подорвет силу народного духа, либо доведет его до крайнего раздражения.

В самом деле, только к слабому и презрительному можно обращаться так, как обращаются к нам теперь европейские державы. Вначале Европа, может быть, и действительно была уверена, что мы лишены всякой силы отпора, что мы оторопеем и будем согласны на всякие требования. Теперь Европа этого не думает; она уверилась, что русский народ не есть бездушная масса, с которой можно поступить как угодно; она уверилась, что Русская земля есть цельное живое единство, которое сильно отзовется во всех своих частях при всяком на него покушении. Однако переговоры продолжаются; факт, оскорбляющий наше народное чувство, остается во всей силе; нам грозят еще конференциями; нас хотят совсем взять в опеку. Значит, для заявления силы недостаточно одних слов, как бы они ни были искренни и как бы ни мало было сомнения в их способности и готовности перейти в дело. Слова все-таки не более как слова; они разносятся ветром и забываются. Слов недостаточно для того, чтобы заявить серьезную готовность народа отстаивать свою честь и свое достояние. Верное и несомненное правило: для того чтобы предупредить войну, надобно показать серьезную к ней готовность, para helium, si vis pacem (готовься к войне, если хочешь мира). Вооруженный и готовый к защите менее подвергается опасности нападения, нежели невооруженный и беззащитный. Придираются только к слабым, а не к сильным. Между Англией и Францией давно бы вспыхнула война, если бы обе державы давно не вели ее между собою непрерывными вооружениями: на каждый новый французский корабль Англия отвечала двумя или тремя; на каждое новое усиление наступательных средств одной державы другая держава отвечала еще большим развитием своих оборонительных средств, сооружением береговых укреплений, двумя сотнями тысяч волонтеров. В Англии начали составляться дружины волонтеров, когда еще никакой серьезной опасности вторжения не было, но когда тем не менее и в палатах, и на митингах, и в журналах все то и дело толковали о грозящей опасности вторжения и о необходимости неотлагательно принимать самые решительные меры для защиты. Напрасно с другого берега Канала упрекали английских патриотов в излишней пугливости, смеялись над их опасениями и представляли факты против их основательности — в Англии набатный колокол не умолкал, и сэр Чарльз Непир при всяком удобном и неудобном случае вставал и плакался на бедственное положение Англии, на ее беспомощность; по-видимому, все вопросы, все другие интересы были подчинены и пожертвованы одной господствующей, всепоглощающей потребности усилить оборонительные средства, хотя они и без того были достаточно сильны. Теперь ни о вторжении, ни о необходимости вооружаться нет более речи; давным-давно прекратилась эта агитация, которую в Англии называли в шутку the invasion panic (вторжение паники); теперь Англия не только обеспечила себя от всякого вторжения (она и прежде была достаточно обеспечена в этом отношении), но даже всякую мысль о вторжении она превратила в нелепость и сумасбродство. Собственно говоря, Англия нуждалась в усилении своих оборонительных средств не с той целью, чтоб охранить свои берега от завоевательных покушений, но чтобы этим развитием своей национальной обороны получить новую силу в Европе и превозмочь возраставшую силу Франции. Энергичным развитием системы национальной обороны Англия не только сделала невозможным оскорбить или унизить ее даже мыслью о каком-нибудь покушении на ее берега, но и приобрела новое громадное влияние в решении европейских дел, чего, собственно, ей и требовалось.

Возможно ли было бы обращаться к Англии по поводу Ионических островов, которые постоянно были недовольны своим положением, — возможно ли было бы обращаться к Англии даже с самыми вежливыми запросами об этих островах, даже с самыми учтивыми советами, как устроить их, хотя Венский трактат давал другим державам большее право на это, чем на вмешательство в польские дела? Наконец, принимали ли относительно нас западные державы в 1830 году этот оскорбительный и настойчивый тон, который сочли они возможным принять теперь?