В начале была лишь точка темной материи в космосе света, мушка, плавающая в глазу Бога. Именно мушкам перед глазами Перри обязан был совершенным в детстве открытием, что зрение, оказывается, вовсе не прямое разоблачение мира, но производное двух сферических органов в его голове. Он лежал, глядя в ясное синее небо, стараясь сосредоточиться на мушке, стараясь определить особенности ее размера и формы, но терял ее из виду и вновь замечал уже в другой стороне. Чтобы точно определить ее местоположение, он тренировал глаза одновременно смотреть на нее, но мушка в одном глазу оказывалась ipso facto[62] невидимой для другого; Перри напоминал себе собаку, которая гоняется за собственным хвостом. То же и с точкой темной материи. Она ускользала, но никуда не девалась. Порой он замечал ее даже ночью, потому что ее темнота была на порядок глубже обычной оптической темноты. Точка существовала в его сознании, а сознание его теперь круглосуточно светилось рациональностью.

На верхней койке откашлялся Ларри Котрелл. Достоинство Мэни-Фармс заключалось в том, что группа спала в разных комнатах в общежитии, а не в одной большой общей комнате, где любой из сорока человек мог заметить, что Перри уходит. Недостаток же воплотился в его соседе. Ларри обожал Перри, близоруко льстил ему и был полезен в том смысле, что его общество позволяло избегать тех, кто мог бы выказать недовольство кипучей энергией Перри, но спал Ларри исключительно чутко. Прошлой ночью, вернувшись в два часа в комнату и обнаружив, что Ларри бодрствует, Перри пояснил, что от съеденного за ужином жареного хлеба его пучило и он тихонько перебрался на диван в комнате отдыха, дабы избавить друга от вони кишечных газов. Сегодня такая ложь тоже пригодится, но сперва надо уйти незамеченным, а Ларри все откашливался в темноте на верхней койке. Можно было удавить Ларри (в тот миг эта мысль показалась Перри заманчивой, однако чреватой осложнениями), можно было нагло подняться, заявить, что его опять мучат газы, и удалиться в комнату отдыха (достоинство этого варианта заключалось в последовательности, изъян в том, что Ларри мог увязаться за ним); можно было просто дождаться, пока Ларри, который целый день соскабливал краску и наверняка вымотался, сморит сон. Надо было как-то убить час, но Перри терпеть не мог занимать голову всякими мелочами. Всевидящая рациональность его пылала неутомимо, и проблема Ларри заставила его осознать цену этого неугасимого огня, потребность тела в стимуляторе. В кармане его штанов лежала та алюминиевая баночка из-под пленки, в которой оставалось меньше, чем во второй. Перри мог бы бесшумно втереть рацион в десны, но его мучила неизвестность: например, заглушит ли спальный мешок звук открываемой крышки. Сумеет ли он ощупью открыть баночку, не просыпав ни крошки. (Недопустимо было просыпать даже микрограмм.) Разумно ли вообще лезть в полупустую баночку. Не дождаться ли момента, когда он сумеет назально употребить большую дозу. И так ли уж, если вдуматься, плоха идея удавить человека, чьи нескончаемые откашливания стоят между ним и стимулятором…

Ох уж это тело и его “если, если, если” тайной сделки с порошком. В сознании его, независимо от тела, даже сейчас сияла разгадка тысячелетий бесплодных размышлений. Так уж вышло, что недавно, менее недели назад, он разгадал, почему человечество непрестанно разговаривает с Богом. Тайна заключалась в том, что он, Перри, и есть бог. Это открытие испугало его, но за этим последовало второе открытие: если даже преступный, пристрастившийся к наркотикам десятиклассник средней школы Нью-Проспекта – бог, значит, богом может быть кто угодно. Поразительная разгадка. Его действительно поразило, что он не сообразил раньше. Она маячила перед ним все прошлое лето, когда он повычеркивал все слова “Бог” в клерикальном журнале Преподобного и заменил их на “Стив”. И как он в тот же день не дошел до этой изысканно-простой мысли? Разгадка заключалась в том, что Стив может быть богом. Как и любой Том, Дик или Гарри – достаточно лишь заметить свою божественную природу. Едва человек осознает поистине безграничные возможности собственного разума, существование Божье уже не кажется ему абсурдным. Оно становится абсурдно очевидным.

Откровение снизошло на него на Мейпл-авеню, через считаные минуты после того, как он снял две тысячи восемьсот двадцать пять долларов со сберегательного счета брата в банке округа Кук. Кассирша пересчитала купюры, потом еще раз, вслух, две тысячи семьсот, две тысячи восемьсот, двадцать и пять, и убрала в щегольской коричневый конверт. В душе его взметнулось такое колоссальное счастье, что, должно быть, достигло небес. Знание столь совершенное присуще разве что Богу, и коль скоро он, Перри, обладает этим знанием, следовательно, кто он? Ранее, наблюдая за банком в обеденный час, он убедился, что старшей седовласой кассирши, с которой ему уже доводилось общаться, в четверть первого еще нет. Вместо нее за окном виднелась пышноволосая мадемуазель, еще щеголявшая скобками на зубах, следовательно (в этом нет никакого сомнения!) в банке недавно и не знакома с Клемом. Рука с алыми ногтями, державшая его сберегательную книжку, была на диво неумелой.

– Это крупная сумма. Быть может, я все-таки выпишу вам чек?

– Я покупаю яхту.

– Ух ты. Здорово.

– Она такая красивая. Я копил на нее три года.

– Будьте добры, покажите удостоверение личности.

Более предвиденного вопроса она задать не могла. Перри предвидел все: снять точную сумму, не вызывающую подозрений, явиться в банк в старомодной вязаной кофте на пуговицах и в новых очках, меняющих его лицо, не только изготовить точную копию студенческого билета Иллинойсского университета и закатать ее в пластик, но тщательно обработать ее углем и пилочкой для ногтей, дабы придать потрепанный вид, и все это в каком-нибудь футе от спящего крепко братишки, при содействии порошка, который также помогал сосредоточиться и усиливал ловкость рук. Перри инвестировал в свой небольшой проект немало доз стимулятора, но инвестиция эта меркнет по сравнению с лавиной дивидендов, которую он так безупречно предугадал. И когда железноротая кассирша вернула студенческий билет, толком не взглянув на него, инвестиция уже окупилась сторицей. Если из времени, потраченного на изготовление билета и подделку подписи Клема, вычесть сопутствующие траты на наркотики, получается, он заработал двести тридцать шесть долларов двадцать пять центов за каждый час. Недурно. Но куда меньше, чем он заработает – даже если прибавить сюда дополнительные часы работы в Аризоне и сумму, которую нужно будет вернуть Клему, – если его операции осуществятся по плану.

В Чикаго нет пейота, ни единого бутона.

Тысячи чикагских хиппи мечтают его попробовать.

И лишь один человек в мире понял их потребность и готов ее удовлетворить.

Развитием этой логики он обязан тому, что осознал чуть раньше: три года он лечил не тот недуг. Он верил, что болен его мозг, нуждающийся в химическом паллиативе, а проблема оказалась соматической. В поддержке нуждалось именно тело, мышцы с их небезграничной силой, раздраженные нервы, а вовсе не мозг. Как только тот чувак познакомил его с декседрином и Перри осознал, зачем на самом деле нужен метаквалон (чтобы дать отдых телу), в его жизни начался новый период, беспрецедентно прекрасный и безмятежный. Каждый день мир представлялся ему пинболом в замедленном движении. Движения флипперов он выверил до миллисекунды и мог набрать сколь угодно большое количество очков. Он точно знал, когда нужно остановиться, выпить метаквалон, дать шарику опуститься. Все, что он делал в январе, было настолько правильным, что управляло миром вокруг. Например: в тот же день, когда он истощил запасы декса, в тот же день на его сберегательном счету появились три тысячи долларов – подарок сестры. Например: его банк не требовал подписей от родителей. Например: его чувак не только оказался дома и не только более-менее compos mentis[63], но согласился расстаться с содержимым банки из-под арахиса. У Перри мелькнула мысль, что он переплачивает, но цена, о которой они сговорились, составляла малую часть от трех тысяч долларов, и чувак накинулся на его двадцатидолларовые купюры с такой трогательной жадностью, что поневоле заподозришь: он давно сидит без гроша. Перри шагал по Феликс-стрит, жевал пилюли, и жизнь казалась ему еще более правильной. Деньги осчастливили и чувака, и его самого. Их сделка, в которой расходы одной стороны равнялись прибыли другой, почему-то удваивала ценность денег.