Голос в темноте походил на голос Ларри, но это не значит, что Ларри проснулся. Став Богом, слышишь голоса мыслей Своих детей. До сих пор голоса говорили тихо и неразборчиво. Походили на гул Юнион-стейшн. Он извлек из скатанных носков замечательно-тяжеленькую банку и сунул в карман холщовых штанов. Сладко-жгучие алкалоидные соки по-прежнему проникали за его носовую перегородку.

– Что ты делаешь?

Если бы зрение Перри было поистине безупречно, если бы его не пятнали темные мушки, пожалуй, ему удалось бы уничтожить Ларри. Ведь боги могут убивать силой мысли. Но в его могуществе был изъян, точно клякса на объективе бесконечно мощного телескопа.

– Перри?

– Спи.

– Что ты делаешь?

– Я иду в комнату отдыха. Загляни в туалет, если мне не веришь.

– У меня-то наоборот. Запор.

Перри встал и направился к двери. Он уже казался себе чуть менее великолепным.

– Давай поговорим минутку?

– Нет, – ответил Перри.

– Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

– Я только и делаю, что с тобой разговариваю. Мы же все время вместе.

– Да, но… – Ларри сел на койке. – У меня такое чувство, будто ты не со мной. А где-то… в другом месте. Понимаешь, о чем я? С тех пор как мы здесь, ты даже ни разу не мылся.

Если Ларри не осознает всю нелепость мытья и, в отличие от божества, не питает глубокого отвращения к этому занятию, объяснять нет смысла.

– Я пытаюсь быть с тобой искренним, – продолжал Ларри. – Говорю, что вижу. И я думаю, тебе правда пора помыться.

– Понял. Спокойной ночи.

– Дело не только во мне. Ребята думают, ты ведешь себя странно.

Перри почуял общность между Ларри и точкой темной материи: и тот, и другая обладали знанием, противоречащим его опыту.

– Почему ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? – спросил Ларри. – Я же твой друг, мы вместе с тобой в “Перекрестках”. Ты можешь сказать мне все, что думаешь.

– Я думаю, что ты плохой, – ответил Перри и поразился правильности этого суждения. – Я думаю, в тебя вселились силы зла.

Ларри ахнул.

– Ты ведь пошутил, правда?

– Вовсе нет. Я думаю, ты мечтаешь трахнуть свою мать.

– Боже, Перри.

– Мой отец такой же, я точно знаю. А ты не лезь не в свое дело. Вы все не мешайте мне. Неужели это так трудно?

Повисло молчание, лишь вдалеке протарахтел драндулет навахо. Лицо Ларри белело наверху, точно череп. Перри подумал, что бесконечная власть бесконечно тяжела. Как Богу хватает сил все время карать грешников? С бесконечной властью приходит бесконечное сострадание.

Ларри свесил ноги с койки.

– Я приведу Кевина.

– Нет. Я… Это просто неудачная шутка. Извини.

– Ты меня правда пугаешь.

– Не надо Кевина. Давай ляжем спать. Если я пообещаю вымыться, ты ляжешь спать?

– Я не засну. Я боюсь за тебя.

Как бы он ни решил уничтожить Ларри, прибить ли тупым предметом или придушить, наверняка поднимется шум, и его услышат.

– Мне надо в туалет. Живот крутит. Прямо газовый завод. А ты побудь здесь, хорошо? Я сейчас вернусь.

Не дожидаясь ответа, он выбежал из комнаты и на крыльях силы пронесся по коридору. И, точно спрыгнув со скалы, обрел невозможную скорость, прежде чем твердь земная в виде коронарных ограничений, от низкого уровня содержания кислорода в атмосфере делавшихся лишь строже, прервала его полет. Задыхаясь, он обернулся посмотреть, не вышел ли дурной человек из комнаты. Ни звука!

На ночь двери общежития запирали, но из окна общей комнаты до земли всего пять футов – можно спрыгнуть или спуститься по стенке (как и получилось). На стылом воздухе он остановился, нащупал деньги в кармане куртки, баночки в кармане штанов. Быстро вдохнуть еще одну дозу: разумно ли? Он еще не испытывал такого кайфа, но холод был лютый. В горле стоял металлический привкус крови, по-прежнему накатывала тошнота. Вперед, сэр. Вперед.

Молодые навахо, с которыми он подружился накануне вечером, дожидались его на безымянной бензоколонке неподалеку от общежития. Они бросали мяч в корзину под рекламой гостиницы “Бест вестерн каньон де Челли”, свет от рекламы падал и на кольцо, и на грубо сколоченный щит, прикрепленный к одному из столбов с рекламой. У младшего навахо от переносицы до подбородка тянулся глубокий неровный шрам. Старший, длинноволосый, в вельветовых клешах на ремне с массивной серебряной пряжкой, больше нравился Перри. Уступив уговорам навахо, он продемонстрировал жалкое отсутствие баскетбольных навыков и, покорствуя их насмешкам, тоже посмеялся над собой, чем завоевал их доверие. Когда Перри заговорил о главном, их смех достиг новых высот.

– Я не шучу, – сказал Перри.

Их веселье не прекращалось.

– Ты хочешь попробовать пейот!

– Нет, – ответил он. – Это… не обижайтесь, но это не для меня. Но мне нужно большое количество. Может, фунт или больше. Деньги у меня есть.

Из всего сказанного это, видимо, показалось навахо самым забавным: они едва не обмочились от смеха. Предусмотрительность допускала, что придется не раз забросить удочку, прежде чем кто-то да клюнет, и Перри рассудил, что настала пора поискать другой пруд. Он направился прочь.

– Эй, ты куда?

– Рад был познакомиться.

– Ты сказал: деньги. Что у тебя за деньги?

– Вы имеете в виду, настоящие или нет?

– Сколько у тебя? Двадцать?

Он обиженно повернулся к ним.

– Фунт пейота за двадцать долларов? У меня в сто пятьдесят раз больше.

Это признание положило конец потехе. Тот навахо, который нравился ему больше, хмуро спросил, что Перри знает о пейоте.

– Я знаю, что это сильный галлюциноген, который навахо используют в своих ритуалах.

– Неправильно. Пейот не навахо.

Ни одно слово в мире не ранило его так, как “неправильно”. От этого слова Перри всю жизнь хотелось расплакаться.

– Жаль, – ответил он.

– Пейот не для нас, – сказал тот, который посимпатичнее. – Он только для тех, кто в церкви[65].

– Они его принимают и потеют, – добавил его приятель.

– Он здесь не растет. Он в Техасе.

– Ясно, – сказал Перри.

Из открывшегося ему несовершенства знания возникла усталость, копившаяся неделями бессонных ночей, усталость столь безграничная, что Перри подумал: ее не победить никакими стимуляторами. Он закрыл глаза и вновь увидел во мраке опущенных век убертемную точку. Навахо переговаривались, и он был мучительно близко к тому, чтобы понять каждое слово. Лакуна между незнанием ни одного слова на их языке и знанием всех слов навахо была не шире микрона. И если бы не темная точка и не усталость, он без труда преодолел бы ее.