– Все в порядке?

Она словно боялась, что он ответит отрицательно. И за это Расс любил ее еще больше.

– Да-да-да, – сказал он.

– На дворе же семидесятые?

– Да-да-да.

Она со вздохом закрыла глаза и положила руку ему между ног. Опустила плечи, точно от прикосновения к его пенису ее клонило в сон.

– Ну вот.

Настала, быть может, самая необычная минута в его жизни.

– Но нам пора возвращаться, – сказала Фрэнсис. – Как считаешь? Они, наверное, уже беспокоятся, что с нами случилось.

Она была права. Но теперь, когда она прикоснулась к нему, он лишился рассудка. Он накрыл ее губы своими, расстегнул ее куртку, вытянул рубашку из джинсов, скользнул под нее рукой. Грудь Фрэнсис оказалась необычно маленькой по сравнению с грудью Мэрион. Необычным было все – он лишился рассудка, она не отталкивает его. Не говорит, что пора возвращаться. Солнце пекло ему голову, от нагретой стены пахло впитавшимся дымом, но звуки были другие. По дороге уже не катили машины. Даже ворон не каркал – известие о действительности значительнее их обоих. В безумии своем, царапая руку расстегнутой молнией, он решился коснуться волос в ее промежности. Фрэнсис напряглась и сказала:

– О боже.

Безумие придало ему смелости.

– Ты не против?

– Нет. Но… ох. Не пора ли нам возвращаться?

Им действительно было пора возвращаться, но он ласкал вагину Фрэнсис Котрелл в считаных шагах от того места, в котором вошел в мир осознанного удовольствия, и устоять было невозможно. Он расстегнул свои джинсы.

– А… ладно. – Она посмотрела на то, что прижималось к ее животу, потом на дыру в стене, где некогда было окно. – Может, не сейчас?

Он ответил не своим голосом, уже не владея собой:

– Я больше не могу ждать.

– Правда. Я заставила тебя подождать.

– Ты меня мучила-мучила.

Она кивнула, словно признав его правоту, и он попытался снять с нее джинсы. Она встревоженно огляделась.

– Сейчас?

– Да.

– Вот не знала, что ты такой.

– Я влюблен в тебя по уши. Неужели ты не догадывалась?

– Да, пожалуй, догадывалась.

Он снова попытался стянуть с нее джинсы, и она мягко оттолкнула его.

– Давай хотя бы отойдем, а то нас видно.

За те мгновения, что он отвел ее в бывшую спальню, снял свою дубленку и расстелил на полу, безумие его несколько изменилось – теперь источником его было не тело, а скорее рассудок. Он сосредоточился на происходящем и на его практических вопросах. Она села на дубленку, сняла ботинки, джинсы.

– Если что, я пью таблетки, – сказала она.

Ему хотелось спросить, действительно ли она хочет того же, чего и он, но существовала вероятность, что она ответит без должного воодушевления, вероятность, что завяжется разговор. Было довольно прохладно, Фрэнсис осталась в куртке. Расс скользнул по ней взглядом – сверху куртка, ниже пояса ничего, – и от возбуждения его едва не стошнило. И, пока она не опомнилась, пока он не утратил безумного намерения исполнить задуманное, пока не засомневался, что и время, и место далеко не самые подходящие, он сорвал с себя джинсы и опустился на колени меж ее бедер.

– Боже мой, преподобный Хильдебрандт. Какой вы большой.

Если “большой” означало “сравнительно большой", то Расса впервые с кем-то сравнили. Оттого, что его погладили (до чего же двусмысленный термин придумал Эмброуз!), он стал еще больше. К его удивлению, оказалось, что это проблема.

– Извини, – сказала она. – Ты большой, а я… зажалась.

Яснее ясного, что он совершает ошибку. Чем дальше, тем сильнее она зажмется. Но он уже не мог ждать. Он поцеловал ее и коснулся с неторопливой лаской, точно время было предметом, который можно взять в руки и подчинить своей воле. Отклик ее можно было истолковать и так, и этак – то ли возбуждение, то ли зажатость. Как бы то ни было, настойчивости след простыл.

– Мы можем подождать, – согласился он.

– Нет, попробуй еще раз. Просто двигайся медленнее. Сама не знаю, почему я так зажалась.

Стоило избавиться от одежды, и вот уже они, как ни в чем не бывало, обсуждают то, о чем прежде немыслимо было заикнуться. Точно вдруг перенеслись на другую планету. Ему казалось, что за этот час он понял о Фрэнсис больше, чем за полгода. К счастью, его сердце по-прежнему узнавало ее, его запас сострадания никуда не делся. Его умиляло, что у женщины, столь уверенной в своей желанности, не получается расслабиться для него. Она была не просто женщина со своими уникальными чертами характера, милая несовершенная женщина, на которую он возлагает такие надежды и к которой чувствует такое влечение: она была не Мэрион, а ему необходимо было хоть раз проникнуть в женщину, которая не Мэрион. До чего нелепая необходимость, до чего забавны и по-человечески понятны препятствия, мешающие ему добиться своего (полдюйма вперед – четверть дюйма назад), и какая-то шишка на дубленке, натершая ему локоть. Ему так и не удалось войти в нее целиком, и удовлетворение его оказалось неполным. Но в том счете, который он вел, помоги ему Бог, это, бесспорно, считалось. Избавившись наконец от груза своей ущербности, он сердцем вернулся к Фрэнсис. И вздрогнул от благодарности к женщине, чье милосердие спасло его.

– Во-первых, – сказала она, – я опять хочу писать. Во-вторых, нам точно пора возвращаться.

Она прижалась влажными губами к его губам, и наслаждение поцелуя усилилось от их единения: казалось, их рты – точные копии или уполномоченные прочих влажных органов. Ему не хотелось выходить из нее. Не хотелось думать, что он получил явно больше удовольствия, чем она. Ему хотелось удовлетворить ее. Но желание, загоревшееся в нем после укрощения Клайда, теперь погасло. Она встала, надела джинсы. Две минуты спустя они уже сидели в машине.

– Ну, – сказал он.

– Ну.

– Я люблю тебя. Что скрывать.

– Я это ценю.

Он завел машину, некоторое время они ехали молча. Повторять, что он ее любит, не было смысла – он и так уже дважды сказал об этом.

– Странно, – наконец проговорила она. – Мне нравится в тебе ровно то же самое, из-за чего мне не следует тебя хотеть.

– Не такой уж я хороший. Кажется, я тебе уже говорил.

– Нет, ты хороший. Ты красивый. Я совсем запуталась.

– Ты жалеешь о том, что мы сделали?

– Нет. Пока нет. Просто запуталась.

– А я сказочно счастлив, – признался он. – И ни о чем не жалею.

Дело близилось к полудню, Расс гнал во весь дух, и даже если Фрэнсис хотела что-то добавить, он слишком сосредоточился на полной опасностей дороге, чтобы поддерживать разговор. Вот так и получилось, что, когда он подъехал к общему дому и увидел большой пикап “шевроле” и фигуру в красной куртке, Ванду, а рядом с ней Теда Джернигана и еще одного мужчину, Рика Эмброуза, который впился взглядом в Расса и Фрэнсис, заметил их виноватое опоздание, явно дожидался их, чтобы сообщить единственную весть, которая могла привести его на месу, дурную весть, – вот так и получилось, что последние произнесенные Рассом слова были “я ни о чем не жалею”.