(-145)

Надо уяснить себе, по мнению Морелли, что необходимо как можно дальше держаться от какой бы то ни было увлекательности. Как далеко от нее держался он сам, легко увидеть по стремительному оскудению мира его романов, в котором он демонстрирует не только бедность образов, почти обезьяноподобных, но и бедность их действий и особенно бездействия. В результате с ними вообще ничего не происходит, они только и делают, что саркастически пережевывают собственную бесполезность, делая вид, что поклоняются смехотворным идолам, открытие которых они без ложной скромности себе же и приписывали. Очевидно, для Морелли это было очень Еажно, потому что в его записках много раз выдвигается почти что требование — найти окончательное и непреложное средство, чтобы стереть малейшие следы изначально существующей и недоступной для понимания этики, в стремлении к обнаженности, которую он называл осью, а иногда порогом. Порогом между чем и чем? Он сделал провоцирующий вывод — вывернуть все наизнанку, как перчатку[794], и вступить в контакт с реальностью, с которой содрали шкуру, — с реальностью без мифов, религий, каких бы то ни было систем и прикрытий. Любопытно, что Морелли с энтузиазмом обращается к новейшим рабочим гипотезам в области физики и биологии, видимо будучи убежденным, что старый добрый дуализм дал трещину перед очевидностью общепринятого толкования материи и духа как вида энергии. Вследствие чего его ученые обезьяны, казалось, все более замыкаются на самих себе, отрицая, с одной стороны, химеры действительности, урезанной и искаженной предложенными инструментами познания, а с другой стороны, отрицая и собственную мифопоэтическую силу, свою «душу», чтобы в конце концов прийти к чему то вроде ab ovo,[795] от зажатости к максимуму, к той точке, где теряется последняя искорка (фальшивой) человечности. Вероятно, он предлагал — хотя никогда этого не формулировал — путь, который начинался бы вот с такого внешнего и внутреннего уничтожения. Но у него почти не осталось слов, людей, предметов, а в перспективе, конечно, и читателей. Клуб вздыхал полуподавленно-полураздраженно, как всегда или почти всегда.

(-128)

Ощущаешь себя словно собакой среди людей: вопрос неотвязных размышлений за парой рюмок каньи, во время прогулок по предместьям, растущее подозрение, что только альфа может привести к омеге, а упереться где-нибудь на промежуточном этапе — эпсилон, лямбда — это все равно что крутиться на одной ноге, прибитой к полу. Стрела, пущенная рукой, попадает прямо в конечную цель: середины пути нет, нет века XX между веком X и XXX. Человеку следовало бы научиться каким-нибудь образом обособиться от своего биологического вида внутри самого вида и принять за исходную точку пути к самому себе собаку или какую-нибудь диковинную рыбу. Для доктора филологии не существует перехода в другое качество, не может быть никаких открытий в этом смысле у знаменитого аллерголога. Включенные в свой вид, они могут быть только тем, что они есть, или не быть ничем. Чем-то весьма достойным, тут и разговору нет, но это всегда эпсилон, лямбда или пи, и никогда альфа, и никогда омега. Человек, о котором идет речь, не может принять подобную псевдореализацию, эту заплесневелую маску, великое изобретение Запада. У индивидуума, который бродил по городу и дошел до моста Авенида Сан-Мартин[796] и теперь курит, стоя на углу и глядя на женщину, поправляющую чулок, имеется абсолютно нелепое представление о том, что именуют реализацией, и он об этом не жалеет, потому как что-то подсказывает ему — в нелепости-то и содержится самое зерно, и что лай собаки куда ближе к омеге, чем какая-нибудь диссертация об употреблении герундия в произведениях Тирсо де Молина. Какие тупые метафоры. Однако он упорно стоит на своем, тут уж ничего не скажешь. Что он ищет? Себя? Он бы не стал себя искать, если бы уже не нашел.[797] То есть он нашел себя (но тогда это не так уж нелепо, ergo надо все время быть начеку. Только ослабишь внимание, как Разум тут же подсовывает тебе готовый образец, первый силлогизм в цепи, которая никуда не ведет, разве что к диплому или к уютному домику в Калифорнии и детишкам, играющим на ковре в присутствии немыслимо очаровательной мамы). Давайте спокойно разберемся. Что ищет этот человек? Себя? Ищет себя как индивидуума? И тогда какого индивидуума он ищет — того, который вне времени или который есть существо историческое? Если второе, то тогда он просто теряет время. Если же, напротив, он ищет себя за пределами обычных возможностей, возможно оттолкнувшись от собаки, то это не так уж плохо. Давайте спокойно разберемся (ему ужасно нравится говорить в таком тоне, будто отец обращается к сыну, чтобы потом сын доставил себе удовольствие и наподдал старику в том же тоне), так вот, давайте потихонечку-полегонечку посмотрим, что же это все-таки за поиски. Так вот, никакого поиска нет. М-да, хитроумно. Поиска нет, потому что все уже найдено. Только найденное все никак не загустеет. Мясо есть, картошка есть, лук-порей есть, а блюдо не получается. Или мы уже не вместе со всеми остальными, или мы уже перестали быть гражданами (ведь меня то и дело зачем-то куда-то таскают, раздирая на части, пусть Лютеция подтвердит), но мы все равно не можем выйти из состояния собаки и прийти к тому, что не имеет названия, — скажем так, к миру и примирению.

Ужасная задача — шлепать по кругу, у которого везде центр[798], а окружности нет нигде, если говорить на языке схоластики. Так что ты ищешь? Что ты ищешь? Повторить этот вопрос пятнадцать тысяч раз, будто бьешь молотком в стену. Что ты ищешь? Что за штука это примирение, без которого жизнь не более чем мрачное издевательство? Не примирение святого, потому что в стремлении опуститься до собаки, начать с собаки, или с рыбы, или с грязи, уродства и нищеты или любой другой никчемности — это всегда тоска по святости, и, кажется, святости не религиозной (вот тут начинается нелепость), по состоянию без различий, без святости (поскольку святой — он всегда святой, и те, которые не святые, тоже, и вот это приводит в ужас беднягу, который любуется икрами девушки, поглощенной съехавшим на сторону чулком), то есть если возможно примирение, то должно быть состояние, которое не имеет никакого отношения к святости, состояние ни на что не похожее с самого начала. Должно быть, что-то изначально присущее, без принесения свинца в жертву золоту, целлофана в жертву стеклу, малого в жертву большому; наоборот, нелепость требует, чтобы свинец стоил золота и чтобы большее было в меньшем. Вот такая алхимия, такая неевклидова геометрия, неопределенность up tu date[799] для работы духа и ее плодов. Речь не идет о том, чтобы подняться, старый надуманный идол, опровергнутый историей, старая морковка, которой уже не обмануть никакого осла. Речь не идет о том, чтобы ты стал совершенным, воспетым, откупившимся, избранным, свободным духом, чтобы ты прошел от альфы до омеги. Ты такой уже есть. И любой другой тоже. Выстрел уже в пистолете; надо только нажать на курок, а палец в этот момент занят, потому что рука машет автобусу, чтобы он остановился, или еще что-нибудь в этом роде.