a, A Rome va", - говорили в Тарн-и-Гаронне. И те, и другие представляли официальную культуру, особенно в знании и использовании французского языка. Конечно, мы видели, что священники часто преподавали или проповедовали на patois, чтобы привлечь и удержать членов своих общин. Тем не менее, на протяжении веков они были единственными образованными людьми в своем приходе, и именно они сыграли важную роль в перобразовании французского языка".

Языком молитвы, если это не была латынь, был французский. По-французски говорили с господами из высших сословий, на нем же обращались к Богу или святым. В Лангедоке, например, католическая церковь начала использовать французский язык в XV в., на нем произносилось большинство гомилий, на французском языке проповедовали миссионеры. К XIX веку эти тенденции усилились. Большинство епископов, как и префектов, были выходцами из других епархий. Они не понимали и не сочувствовали народным религиозным обрядам, которые церковь обычно связывала с язычеством, фольклором или их смешением. В семинариях, как и в обычных школах, ученикам запрещалось говорить на языке патуа. Известно, что преподавательские ордена были настроены против местных диалектов, и прежде всего иезуиты, создатели печально известных "символов", свидетельствующих о языковых пробелах. Неудивительно, что бретонский националист критикует их как благонамеренных чужаков, заинтересованных лишь в распространении французского языка".

Озадаченный появлением учителя, к которому он привык относиться как к недоучке, и его товарами, священник стал смотреть на вещи по-другому. Если раньше священники покровительствовали тому образованию, которое было доступно в деревне, то теперь многие относились к нему с подозрением, поскольку оно могло привести к "плохим книгам". Упор на изучение катехизиса вступал в противоречие с интересом учителя к другим предметам, которые постепенно признавались более соответствующими современным потребностям. Катехизис столкнулся со школьным аттестатом, и последний победил. Крестьянин, которого цитирует Гастон Мери в 1907 году, объясняет: "Мы сравниваем то, что дает нам учитель, с тем, что может дать священник. Так вот, он дает нам больше. Именно учитель научил нас читать, а это полезно в жизни. Он научил нас считать, и это еще более полезно... и это еще не все. Если нам нужен совет по налогам, по бизнесу, мы просто идем к нему. У него есть книги и статьи о земледелии, об удобрениях". То, что можно было увидеть, то, что можно было потрогать, брало верх, и школа неслась вперед на их волне. Потребность крестьянина перешла от утешения к советам по конкретным вопросам, и на этом уровне, во всяком случае, в это время, пресвитерианство не могло угнаться за школой.

 

В условиях, когда школа становилась все более опасным конкурентом, язык приобретал новую роль в борьбе священника с учителем. Священник стал выступать в роли защитника местной речи, прежде всего для того, чтобы противостоять французскому языку преподавателя, а также потому, что это помогало уберечь верующих от подрывной деятельности. И хотя в этой борьбе священник выступал в роли реакционера и его часто обвиняли в "злоупотреблении" использованием баскского, бретонского или других диалектов в религиозном обучении, катехизации и проповеди, по имеющимся сведениям, большинство священников подчинялись официальным требованиям, а значит, и исторической традиции своей Церкви'.

Таким образом, борьба между церковью и школой на уровне села была культурологической только в подчиненном смысле. Учреждения, действовавшие совместно и в одном направлении, стали соперниками и вынуждены были брать на вооружение то оружие, которое было под рукой. Что касается политической борьбы, то она, как мы видели на примере других видов политики, была конкретной и персонифицированной. Создание светских школ привело к инцидентам, которые неизбежно переросли в снежный ком. В Пиренеях-Ориенталях священники не пускали детей из светских школ на церковные мероприятия, мэры в ответ запрещали церковные шествия. В Верхней Вьенне мэры предложили запретить шествия, поскольку священники использовали их для давления на родителей, чтобы те не отдавали своих детей в светские школы. В Арьеже одни мэры запрещали процессии "исключительно во избежание столкновений", другие - потому что могли возникнуть проблемы со стороны "отцов, уязвленных в своей гордости из-за предпочтения, оказываемого детям из церковных школ". Мы слышим о священниках, которые использовали свое влияние, чтобы добиться изменения или отмены договора аренды; которые следили за тем, чтобы работа давалась или отнималась; которые делали оружие из заказов на хлеб для нуждающихся; которые нагло дискриминировали детей некрещеных родителей на катехизации или в церкви. Мы слышим о смертном звоне для тех, кто отдавал своих детей в мирскую школу, о священнике, отказавшем в причастии матери школьного учителя"®. Все это не так уж ново, и смеем думать, что антиклерикальная сторона не гнушалась подобными методами. Важно то, какое недовольство вызвала эта борьба и какие длительные разногласия она породила.

В первую очередь страдали религиозные праздники и шествия - те редкие события, которые скрашивали унылые дни. Учителя, вероятно, с особой беспощадностью преследовали традиционные обряды, стремясь "искоренить суеверия". Республиканские чиновники запрещали или препятствовали их проведению в рамках своих антиклерикальных кампаний. Сами священники, лишь в малой степени сочувствующие им, отвергали их как "средневековые" или защищали их только как политические вопросы. В то же время на смену традиционным песням, исполнявшимся на богослужебных праздниках, пришли воинственные кантики, созданные с учетом сложившихся обстоятельств. Это означало, что даже там, где традиционные церемонии сохранялись, часть традиции была утрачена - на этот раз изнутри".

Таким образом, клерикальная или антиклерикальная политика влияла на народное сознание опосредованно. Она способствовала разрушению традиций и дезинтеграции практик, которые были частью жизни на протяжении веков. Но политические аргументы в том виде, в котором они были известны городам, не могли и не могли привлечь сельскую местность до тех пор, пока сельское сознание не перейдет на волну городского. На это уйдет много времени. А пока существование, распространенность, бдительность политико-религиозных конфликтов дискредитировали то, что долгое время было бесспорным, и выдвигали альтернативные установки. К концу века часть духовенства осознала контрпродуктивность участия в политической жизни. Я считаю, что более мелкие факторы, тесно связанные с личностью священника и его отношениями с обществом, не в меньшей степени способствовали тому, чтобы поставить его под сомнение.

Мы уже видели, что стесненные обстоятельства обрекали жрецов на хитрость. Авторитаризму было меньше оправданий. Лучший историк французского священства XIX века отец Жозеф Брюгеретт объясняет непопулярность священников их "абсолютистскими и ретроградными идеями", которые, по его мнению, шли вразрез с набиравшими силу идеалами большей социальной и политической независимости". Я же считаю, что тенденция к независимости, сама по себе являющаяся продуктом новых возможностей, не предполагала бунта против священника или полного разрыва с ним; она просто делала это