специально, чтобы пустить судьям больше пыли в глаза. Жилье его смотрелось максимально выигрышно в сравнении с жалким домиком Иоганны едва ли не в пригороде. И неважно, что Карл обычно живет при школе-пансионе.

Он идет неспешно, не озираясь – только сутулится. Издали Людвиг следит за тем, как трепещут вьющиеся волосы, из которых почти исчезла медь, и пытается что-нибудь понять по поворотам головы, но тщетно. В каком Карл настроении? Что испытывает, кроме усталости? Людвиг опекает его долго, но душа эта – маленькая, дикая – остается потемками год за годом. И глаза, странные глаза… таких нет ни у кого из Бетховенов, нет у Иоганны. Словно горькая насмешка над всем их общим прошлым.

Поначалу, когда он только-только попал к Людвигу, все шло по плану: Иоганна постепенно услышала доводы разума насчет частной школы, судьи приняли сторону «знаменитого гения», в общем, починить то, что разладилось в жизни Карла со смертью отца, удалось почти бескровно. Но вскоре оказалось, что все намного сложнее: Иоганна, появляясь с сыном рядом, вечно науськивала его на Людвига и сманивала в прежнюю балованную жизнь; сам Карл болезненно переживал разлуку; учеба давалась ему хуже, чем хотелось бы. С первым Людвиг справился, отвоевав право присутствовать при семейных встречах; второе постепенно притупили свежие впечатления и знакомства, доброта хозяина и теплая атмосфера школы сделали свое дело. Со знаниями, увы, оказалось сложнее, как и со всеми надеждами Людвига.

Карл Первый – так звал он Черни – обещание выполнил: начал добросовестно посещать школу и заниматься фортепиано с Карлом Вторым, а заодно еще с парой многообещающих ребят. Увы, «многообещающие» любимцы директора проявили к занятиям больше рвения, нежели тот, ради кого все затевалось. Карла Второго же занимали не столько фуги, сонаты и импровизации, сколько кошки, которых Карл Первый по так и не изжитой привычке содержал в избытке и периодически приносил с собой. Спустя пару лет мучений Черни, не чуждый милосердию, заговорил об этом с Людвигом напрямую, так и сказал: «Без рвения талантов не бывает». Людвиг оскорбился, ляпнул что-то вроде «А таланта к педагогике это касается?». Черни парировал сдержанно, но остроумно, в своей манере: «Обучаемые да обучатся». Прощение его пришлось почти вымаливать: к тому времени он прослыл блестящим учителем, к нему стояли очереди, среди его протеже были истинные вундеркинды. Людвиг повздыхал, но сдался, на свой страх и риск позанимался с племянником сам и убедился в правоте Карла Первого. Дело было не в таланте, а в желании. Нико оказался прав.

– Тебя не тянет к музыке? – прямо спросил Людвиг племянника. Тот долго молчал, мялся и только после слов «Ну, я же тебя не зарежу» кивнул.

– Слушать иногда – да, играть, как ты, – нет.

– Что же тебе тогда нравится? – беспомощно поинтересовался Людвиг, но мальчик пожал плечами. – Эй… правда. Я ведь, если постараюсь, могу открыть тебе любую дверь. Живопись? Физика? Литература, мореходство, астрономия, дипломатия?

И снова Карл пожал плечами. О жест этот, красивый и удивительно грациозный, тоже не принадлежащий никому из родни, разбивалось большинство подобных диалогов. В конце концов, устав, Людвиг перестал их вести, решил: пусть Карл получит базовое образование, а дальше как-то разберутся. Начался новый виток тяжб. Стало не до самоопределения. Но теперь к вопросу пора вернуться.

Карл все не сворачивает и не сворачивает, более того – явно думает лишь о цели. Его не отвлекают вывески лавок и кофеен, пестрые прохожие и кареты. Шагу он чуть прибавляет, Людвигу приходится сделать то же, а спустя секунду – ринуться в переулок: племянник все же оборачивается. Потом подходит к хорошо одетому мужчине, спрашивает время… и вдруг бежит, бежит, будто куда-то опаздывает. Волосы его так и летят по ветру, развеваются полы теплого плотного сюртука.

Людвиг пускается вдогонку, и остается только молиться, чтобы бежать получалось бесшумно. Он вспоминает летнюю ночь 1809 года – и остро жалеет, что Безымянной нет рядом. Она бы помогла, она бы сделала что-нибудь для его невидимости… если бы то явно, то косвенно не осуждала его поведение! Она во всем за Карла, за его свободу. Тем смешнее, что он упорно не видит ее. Почему? От детей ей скрыться сложнее всего. Карл Первый вот увидел ее сразу, хоть и забыл, и перестал замечать с возрастом. В глубине души Людвиг понимает, о чем все это говорит. Но признать это равно расписаться в том, что его ранит.

Чем ближе светлый Хофбург с его золотисто-зелеными крышами, тем сильнее недоумение Людвига: что, сюда? Апогея оно достигает, когда, проскочив на территорию и вприпрыжку миновав часть сада, Карл сворачивает в вовсе непредсказуемом направлении: к Зимнему манежу. Конюшие на входе ни о чем не спрашивают, более того, улыбаются, хлопают по плечам, что-то довольно гудя. Фигурка молниеносно скрывается в огромных резных дверях.

Людвиг следует за ним всюду, слишком ошеломленный, чтобы негодовать. Очевидно, что мальчика не задерживают, потому что он прикрылся именем дядюшки; очевидно также, что все убеждены: мотается он сюда с дядюшкиного дозволения. Изумительно! Впрочем, хитрости Карлу не занимать с детства. Он хорошо прячется, ловко находит тайники и виртуозно проглядывает начало, середину и финал книг, в которых не заинтересован, чтобы потом пересказать их учителям, так бойко, будто прочел от корки до корки. Увы, такой участи удостаиваются две трети книг: чтение Карл не слишком жалует.

С этими мрачными мыслями Людвиг бредет вперед. Его тоже не останавливают, узнавая издали по всклокоченным волосам и зеленому сюртуку. С ним здороваются – приветствия он читает по губам. Садовники и конюшие, часовые и прислуга, офицеры, чиновники и придворные музыканты. Он видит их, но не видит, кивает каждому, но никого не воспринимает, не отвечает на вопросы. Наконец он все-таки ступает за нужные двери – и его сразу окутывает теплый свет. В нос бьют запахи лошадиного пота, навоза и влажного песка.

Зимний манеж – особое место: здесь неподалеку живут хофбургские липицианы. Венцы нежно любят этих необычных лошадей – статных, белоснежных, словно пришедших из иного мира. У липицианов ясные взоры и мягкие гривы; они, по словам некоторых, преданны как псы, а в бою отважны, как древние кентавры, но для боя они, в принципе, не предназначены. Это «представительская» порода, ее вывели, чтобы красоваться на триумфальных шествиях. В соответствии с этим липицианов и обучают в манеже: прямо сейчас, под какой-то из старых маршей Сальери несколько лошадей выделывают аллюры и прыжки на крытой арене. Редкая публика с разных ярусов – их три, они огибают арену кольцами – наблюдает за этим.