он в смятении. Вряд ли он вообще пока понимает, что именно ему… – Он запинается: что-то в лице Николауса меняется так стремительно и тревожно, что в горле леденеет склизкий ком. – Что с тобой? Укачало?

– Нет, ничего, – глухо, со странной хрипотцой откликается брат. Слова буквально приходится читать по губам. Он прокашливается. – Ничего, конечно же. Ты, в конце концов, тоже любил побегать, и Каспар, это просто я другой.

– Да, и как только он оправится… – Людвиг садится удобнее. Ноги замерзли, но осознал он это лишь сейчас, когда закололо мышцы. – Так вот, как только он оправится, я пошлю его в частную школу знакомых. Там широкая программа. – Видя, что брат заинтересовался и вроде опять оживился, Людвиг потирает руки. – Будет из чего выбрать. А насчет фортепиано… – Николаус поднимает брови, – тоже не пугайся. Я уговорил того самого дьяволенка навещать его и с ним заниматься. Их разница в возрасте не так сокрушительна, с ним Карлу точно будет интереснее, чем со мной, да и не помешает ему старший брат.

– Они не братья, – говорит Николаус словно бы про себя.

Людвиг, снова чуть вспылив, сгребает его за плечи и притягивает ближе.

– Да что ты? – Он с усилием меняет тон на шутливый: настроение брата сбивает его с толку, сложно понять, как себя вести. – Поверь, я помню, что здесь я неудачник, детей у меня нет. Спасибо, конечно, за напоминание, но…

– Извини. – Николаус тут же смущается, мотает головой. – Извини, не хотел тебя обидеть, просто пойми, я эти круги ада уже прошел. Ну, каково брать под крыло чужого ребенка, каково вникать, что занимает его сердце и думы.

– Карл мне не чужой, – мирно напоминает Людвиг, сжав плечо брата покрепче. – Как и Мали – тебе. И давай, пожалуйста, ты не будешь меня бранить, все же я как могу исправляю то, чем ты меня и попрекнул. – Еще пару лет назад признание показалось бы ему унизительным, но больше он подобного не стыдится. – Я боюсь остаться совсем без семьи, ужасно. И я буду стараться, как сумею.

– Не останешься, – уверяет Нико и на пару секунд вдруг опускает голову на его плечо, небывалое для него проявление нежности. – Но будь разумен и бережен, я тебя прошу.

– Буду, – обещает Людвиг, нехотя отпуская его. – Буду!

«Белый лебедь», до которого они вскоре доезжают, забит, и пройти приходится во второй, малый зал. Трактир дышит в лица сытым теплом, весь он – как увеличенное во много раз пространство кареты: стены расписаны историческими сюжетами, на канделябрах блестят остатки позолоты. Старое как мир место ухитрилось пережить войну, но в обновлении нуждается: потолки потрескались, кое-где разломы побежали и по фрескам. Одна, на какой-то крайне необычный сюжет – стоящие лицом к лицу полководцы с обнаженными мечами, туманные полчища за их спинами, – рассечена почти посередине. Символично: один мужчина – араб с темным как ночь лицом и одет в кровавое золото, второй, в голубом, – скорее европеец, хотя не скажешь из-за кожи, частично скрытой бинтами.

– Балдуин Прокаженный, – удивленно отмечает Николаус, щурясь. – Великий король.

– Все еще веришь в великих королей, Нико? – Людвиг тем не менее не возражает, когда брат выбирает место напротив этой фрески.

– Он был смертельно болен и очень юн, но при нем ни один враг не взял ни один город Святой Земли, – сообщает Николаус, слабо улыбнувшись. – А ведь величайший противник его, Саладин, к тому времени захватил пол-Востока.

– Что же помешало этому Саладину? – довольно равнодушно интересуется Людвиг, выискивая взглядом какую-нибудь трактирную прислугу. Он уже поднимает руку и подзывает приятную рыжую девушку, когда рядом раздается:

– Только воля к жизни, которой Прокаженный обладал. Она, кажется, манила смерть и одновременно отваживала. Ну… – Николаус хмыкает, – у меня сложилось такое ощущение, мне-то Балдуин интереснее как больной. И все же его враг вполне сознательно не брал Иерусалим. Читал знаки своего Бога. Вроде того.

Они заказывают жаркое с белыми грибами и вино, больше ничего. Аппетита все равно нет, а главное, кажется необъяснимо предательским загромождать стол едой. Это слишком напоминает о прошлом, о временах, когда третье место – а к столу ведь и тут приставлено три крепко сбитых стула – не пустовало. Волей-неволей, продолжая говорить, и Людвиг, и Николаус кидают на незанятый стул взгляды, потупляются, запинаются. И похоже, они увязли в прошлом безнадежно: трактирщица вскоре приносит не два, а три горшка, не два, а три бокала и уверяет, что столько они и заказали. Людвиг с Нико переглядываются – и не спорят. Ставят один из горшков против пустого стула, наполняют вином третий бокал. Больше они стараются на это место не смотреть. Людвиг не может ничего сказать за брата, но по его спине то и дело пробегает колкий холодок.

– Как ты будешь обороняться от Иоганны? – интересуется Николаус, когда ему наскучивает осыпать Людвига подробными описаниями кожных недугов.

– Никак. – Тот пожимает плечами, выуживая из горшка маленький гриб и целиком отправляя в рот. – Как уже сказал, заберу Карла и ушлю в школу. Я в своем праве.

– Но что, если, например, он пожелает вернуться с ней? Рано или поздно он ведь получит право на выбор.

– К тому времени, – Людвиг наблюдает, как брат осторожно, медленно цедит вино, и качает головой, – выбор, думаю, будет ясен. Мне нечего опасаться.

– Сейчас он сильно привязан к ней. – Тон Нико снова становится напряженным, и Людвиг, тяжело вздохнув, заглядывает ему в глаза. Некоторые вещи лучше прояснить сразу, просто чтобы брат там у себя не надумал лишнего.

Иоганна – не худшая мать, Людвиг это знает. Иоганна за девять лет сделала для Карла все возможное – другой вопрос, что возможности ее небольшие. Ограничивают их даже не деньги, скорее взгляды: понимание, что правильно и неправильно, нужно и не нужно, особенно потомку такой незаурядной семьи. Это проявлялось всегда: Каспар считал важным ежедневное музицирование, а Иоганна нет; Каспар настаивал на раннем изучении языков, а Иоганна нет; Каспар добивался от сына скорого выбора стези, а Иоганна велела «оставить ему детство». Детством Карл наслаждался в избытке – Нико не зря подметил его интерес к уличным играм и равнодушие ко всему прочему. С приятелями мальчик носился часами, возвращался с разбитыми коленками и кулаками. На следующий день Каспар сажал сына за книгу, а Иоганна отнимала ее и подначивала: «Иди лучше опять побегай». Эти крайности и составляли жизнь Карла, его противоречивый, пока хрупкий стержень. Ныне взгляда более требовательного – а потому необходимого – он лишился. Людвиг готов взять «строгую» роль на себя, хотя и согласен: сам он