Людвиг умудрился перезнакомиться с уймой императоров, князей, герцогов – и многие, кстати, оказались людьми неплохими. Что говорить об офицерах и солдатах. Но сколько он ни всматривался в лица в театрах, сколько ни играл на балах, посылая публике мысленный зов, F. и L. так и не нашлись. Погибли они в овраге? Не приехали? Или находились здесь, но не желали видеть… как там… сожителя темных сил? Что наговорил им Гете? Первые мысли будили горечь, вторые – ярость, а потом их сменяла пустота. Спросить было не у кого: даже полных имен своих знакомцев Людвиг не знал. Оставалась Безымянная, но отчего-то с ней вспоминать чудовищный вечер в чужом саду было страшно. После их с Людвигом воссоединения внезапно кончились сны. Пропал костяной трон, пропал безликий король – впрочем, безликий ли, вспоминая все, что постигло мир за последние годы? В свете Эльбы и Святой Елены исчезновение короля было закономерным, но все же…

Русские взрываются хохотом, один кричит фразу, которую Людвиг понимает целиком: «Прекрасен наш союз!» Глаза снова, помимо воли, устремляются на пустое место за столом, но ни горшка, ни бокала там уже нет. Зато на стуле скромно сидит Безымянная, она одета сегодня необычно – в мундир, тоже русский. Она слабо, ободряюще улыбается. Свечные блики превращают ее локоны в расплавленное золото.

– Прекрасен наш союз, – говорит Людвиг на немецком. Нико поднимает брови.

– Как трогательно. Да, пожалуй, он неплох.

Снова переведя глаза на возлюбленную, Людвиг вспоминает, как ревели летом фейерверки над Веной – победные всполохи, бесконечный небесный сад диковинных георгин. Тогда она тоже ходила так – не в платье, а в форме, и волосы ее были подвязаны широкой зеленой лентой. Они бродили по взбудораженному городу, всюду попадая в цветное сияние, они целовались в каждом переулке, забывая о приличиях, – но оставались невидимыми. В те минуты ему казалось, что все невзгоды стоили этих фейерверков, этих поцелуев, этого торжества. Ныне, даже радуясь Безымянной, он не может забыть: на столе еще недавно стояла поминальная еда. А F. и L. так и не нашлись.

– Поехали домой, – тихо говорит он, точно не зная, к кому обращается.

– Да, я тоже устал. – Николаус кивает и первым встает. – Заночую у тебя, ладно? Раз уж ты на карете.

– Разумеется! – Впору вспомнить, как неохотно брат оставался у него в юности, и возрадоваться. – Тебе повезло, в этой квартире у меня даже есть вторая кровать!

На выходе из «Лебедя», бегло обернувшись и вглядевшись в сумрак залов, Людвиг вспоминает, с чего начался разговор здесь, и тихо спрашивает:

– А что было с тем королем?

– Которым, когда? – Брат потирает веки кулаком. Похоже, он вот-вот уснет стоя.

– Твоим прокаженным. – Людвиг проводит пальцами по своему лицу, изображая бинты. – Нашла его смерть?

– Нашла. – Николаус кивает, ступая из-под крыльца на заснеженную мостовую. – Но могу себе представить, как она об этом сожалела. Думаю, если она правда бродит среди людей, ей довольно грустно с некоторыми из них расставаться.

Похоже, он перебрал: такие речи ему несвойственны. Холодок снова бежит по спине, в этот раз причина прозрачнее. Но отвлекаться некогда: забираясь в карету, Николаус едва не расшибает нос, и приходится быстро поддержать его за шиворот.

– Откуда у тебя эта… мысль? – уточняет Людвиг, когда брат забивается к окну, в пестрое гнездо подушек. Но оказывается, он уронил голову на грудь и уже дремлет. – Ладно.

Он бегло оборачивается, надеясь увидеть Безымянную рядом: вдруг решит проехаться с ними? Но силуэт ее, бледный, высокий, задержался на крыльце, и приходится помахать рукой. Она качает головой, тая в воздухе. Не поедет. Вздохнув, Людвиг называет кучеру адрес и захлопывает дверцы. Что бы это ни значило, к вечеру она будет дома. Как все-таки жаль, что Нико ее не видит. Умер бы от зависти.

– Прекрасен наш союз, – тихо повторяет Людвиг сам себе, пересаживаясь к брату ближе.

На стекло кареты все гуще налипает снег.

Часть 6

Без семьи

1820

Липициан

Когда они встречаются взглядами, Карл сразу потупляется, но хотя бы не отступает – и это вселяет тень облегчения. Неотрывно наблюдая за понурым мальчиком, Людвиг облизывает губы, медлит и наконец все же осторожно, почти заискивающе спрашивает:

– Ты правда рад?

– Да. – Но головы Карл не поднимает. – Я рад. Потому что очень устал.

– Понимаю. – Людвиг кивает. Кладет руку ему на плечо, чувствуя под пальцами хрупкие кости, напоминающие скорее о жеребенке, чем о человеке. «Потому что устал». Не «потому что мне с тобой лучше». Пускай хоть так. – Чем хочешь сегодня заняться? Может, сводить тебя в кофейню? Или поедем в Пратер, или в цирк?

– Я бы погулял, – тускло отвечает Карл. Кругловатое милое лицо его ничуть не оживляется. – Если ты не против. Один.

Последнее слово тяжелее камня, а впрочем, Людвиг его почти ждал. Правда, не подготовился должным образом, не знает, как реагировать. Как и обычно.

– Конечно… – Все, что удается выдать. – Только все же обещай…

– Я к ней не пойду. – Карл выпаливает это громче, резче, но лицо все такое же пустое. Он вскидывается, и Людвиг болезненно падает в странные серо-синие глаза. Чужие глаза. – Клянусь.

– Клятвы мне не нужны, – спешит заверить Людвиг, уже жалея, что вообще заикнулся. – Хватит обещания. – Кинув взгляд за окно, он спохватывается. – Вот только там моросит дождь, не хочешь пока…

– Обещаю, – просто отзывается Карл и, развернувшись, бесшумно выскальзывает из комнаты. Не дослушал. Тоже не редкость.

Оставшись в одиночестве, поморщившись от нервного колотья в желудке, Людвиг оборачивается. Рояль красного дерева высится у окна унылой громадой; украшающие его резные подсвечники напоминают не то насупленные брови, не то насмешливые глаза. Даже инструмент встречает презрением незаданный вопрос «Не хочешь пока поиграть или послушать мою новую сонату?». Этот-то степенный, большого ума англичанин, живущий с Людвигом третий год, знает все ответы наперед и не питает иллюзий.

«Не хочу».

«Нет, ничего я не сочинил, я же говорил, что сочинять – это не мое».

«Новая? Здорово, но послушаю на концерте с твоими поклонниками».

Так было пять лет. Все пять проклятых лет, в которые мальчик жил на два дома и полдюжины школ, пять лет, в которые переходил из рук в руки, как знамя. Ничего отвратительнее тех лет представить невозможно, какое-то чернильное пятно на страницах жизни. Может, Людвиг слишком стар, а может, правда, тяжба за ребенка измотала его не меньше, чем война за страну. Он опустошен настолько, что не особо