переведите меня на службу в какую-нибудь дыру, в маленький городок вдали от Парижа – и я, наверно, там сразу начну тосковать.

В самом деле: как это так жить культурному человеку без театров и без музеев? Невозможно. И, главное тут вовсе не в том, чтобы обязательно ходить или осматривать, а в том, чтобы иметь возможность пойти. Чтобы сознавать, что, вот, все это рядом, недалеко.

Очевидно, то же самое и в отношении к людям. Мне, например, очень приятно знать, что мои соотечественники собираются в Париже на лекции, на доклады, на балы. Сам я там не бываю, конечно, но все это мне нужно, так же, как и картинные галереи, куда я не хожу. Для моей души главное – не сама русская публика, а только телепатическое ее излучение. Наверно, я бы умер с тоски, если бы все русские уехали из Парижа; а между тем – не люблю с ними встречаться. Чудесно, когда они где-то неподалеку ходят, разговаривают, смеются, поют, хлопают дверьми, зовут кошек, собак. А тебя оставляют в покое.

* * *

Воскресение.

Черт возьми, никак не могу разобраться в своем мировоззрении. Кто я? Демократ или тоталитарист?

Разумеется, ответственное положение эмигранта, которое я занимаю в Европе, обязывает меня вообще стоять в стороне от международной политики. Скажу даже больше: не только стоять, но сидеть и даже лежать.

А между тем, иногда очень хочется, все-таки, честно обсудить мировое положение вещей, включиться в современную жизнь. И тогда-то и получается ужасное противоречие в мыслях.

Взять хотя бы самоопределение народностей. Ведь, это же демократический принцип! И такой благородный! Ведь на этом либеральном принципе величайший демократ мира президент Вильсон можно сказать нс только построил для Европы восемь замечательных пунктов, но создал даже все пунктики в своей голове!

Мне совершенно несомненным казалось тогда, что самоопределение вообще есть признак истинного демократического либерализма: и для 1918 года, и для 1928, и для 1938 и для 2918. Ведь, демократические идеи не идут вспять!

В 1918 году и в ближайших последующих я, помню, даже побаивался: как бы эволюционирующее самоопределение не завело народы в положение свободно делящихся органических клеток: на две, на четыре, на восемь…

Я даже предполагал, после самоопределения Ирака и Албании, что до 1938 года повсюду самоопределятся даже небольшие деревушки, отделенные друг от друга пограничными ручьями или холмами. Что в Европе и в Азии все будут стонать, охать, но самоопределяться до конца, пока сил хватит, по признаку рельефа местности, дождливости, характера почвы, направления ветров, наречий… И даже не только наречий, но глаголов, союзов, междометий.

И вдруг, что же? Самоопределение совершенно выпало из демократической программы Европы! Было и вышло! Каких тревожных усилий стоило в последние дни передовым странам извлечь его из архива, очистить от пыли, побрызгать одеколоном и вообще заняться им, этим любимым детищем Вильсона!

И кто первый вспомнил о нем? Тоталитарщики! Если бы не они, то демократическая идеология так бы и пребывала сейчас в куцем, обрезанном состоянии. Ужас!

Вот как неисповедимы, в конце концов, пути истории. Даже расисты, и те, оказывается, помогают упрочению и освежению демократических идеалов.

* * *

Понедельник.

Пришел сегодня в гости Антон Никифорович и весь вечер проповедовал мне свои славянофильские идеи.

Под конец я даже не выдержал, попросил прекратить это безобразие. Ведь я же не расист, в самом деле, чтобы обоготворять свою славянскую расу!

Югославию, например, я люблю. Будущая Россия, без сомнения, всегда будет в дружбе с этой благородной страной. Но что ж из этого? Причем тут славянофильство?

А Антон Никифорович мало того, что развивал гнусный расизм: показал мне целых четыре плана будущего всеобщего объединения славян.

Дурак.

Вторник.

Читал сегодня «Последние Новости» и думал: как при нынешнем распаде Чехословакии милюковцы будут получать прежнюю чехословацкую субсидию?

Сократят им ее? Уничтожат?

Или же будут они получать отдельно от каждой населявшей Чехословакию народности пропорционально количеству жителей?

От венгров, например, столько-то.

От судетских немцев, например, столько-то.

В общем, сильно осложнится и бухгалтерия газеты, и идеология!

Среда.

Изменил своей привычке домоседа и отправился проведать Корягиных.

Корягины за лето окрепли, поправились. Только с ним самим, отцом семейства, произошел неприятный случай во время «ваканс»: лазил на Пиренеи и сломал себе ногу.

Говорили о том, о сем, больше всего, конечно, о судетских немцах, которых одна из дам упорно называла «студентами».

Оказывается, на случай войны многие из присутствовавших уже сделали кое-какие запасы. Елена Акимовна купила пять фунтов копченой колбасы и спрятала в комод между бельем. Татьяна Павловна налегла на сахар: у нее, как она говорит, пакеты с сахаром всюду в квартире – в буфете, в ночном столике, в письменном столе мужа, даже в аппарате радио. А у Нины Андреевны под кроватью целых два мешка с картофелем. Этого запаса, по ее словам, хватит не только на молниеносную войну, но даже на затяжную. И одно только ее беспокоит: а вдруг война начнется не скоро, и картофель прорастет.

Выходил я от Корягиных поздно, около часа ночи. Метро уже не действовало, пришлось идти пешком два километра до Порт-де-Сен-Клу.

А тут вместе со мной вышел от Корягиных какой-то молодой человек, с которым я раньше не был знаком. Обратился он ко мне с любезной улыбкой и говорит:

– Вам куда? Далеко? Хотите подвезу на своей машине?

Я понимаю, конечно, что у некоторых беженцев могут быть собственные автомобили. Иван Петрович, например, приобрел месяц назад прекрасную машину за 800 франков и отлично ездит на ней по малолюдным улицам, чтобы случайно не произошло «аксидана». Но в наше просвещенное время, чтобы ночью сесть в частный автомобиль, нужно все-таки хорошо знать владельца. А этот самый молодой человек, хотя и очень мило вел себя у Корягиных, и высказывал правильные взгляды обо всем, о чем бы ни говорили кругом: о плебисците, об аппендиците… Но все-таки почему-то настойчиво несколько раз поднимал за столом вопрос о деле Плевицкой[453].

– Нет, благодарю вас, – решительно ответил я. – Мне недалеко.

– Но вы, кажется, говорили только что, что живете за Порт-де-Сен-Клу?

– Да, живу. Но дорога туда безопасная. Оживленная.

– Как сказать… Пустырей не мало. Глухие переулки, кроме того, придется проходить.

– Вот, то-то оно… То есть не то. А погода, кстати, чудесная.

– Как чудесная? Дождь ведь накрапывает! Садитесь, право.

– Нет, нет, не уговаривайте. Я как раз, знаете, очень люблю дождичек. Еще с Петербурга. Бывало, наденешь галоши, раскроешь зонтик – и идешь. Внизу хлюп-хлюп… Сверху – кап-кап. Так уютно… До свиданья, дорогой мой. Большое спасибо.

Трудно сказать, прав ли я был в своей осторожности или не прав? Говоря откровенно, прокатиться очень хотелось. Каких-нибудь пять минут – и дома. Да и вообще, какой русский не любит даровой езды в чужом автомобиле? Но осторожность, все-таки, прежде всего.

Ведь, кто их знает, большевиков. Если в спокойное