для прогресса, родилась, наконец, авиация! Могущественный новый фактор двадцатого века, не уступающий благодетельному пороху Ренессанса!

Авиация, как известно, окончательно ликвидировала остатки феодально-классового строя, привела войну к полной коллективизации действий, ввела в современное общество истинное уравнение в правах. Какими первобытно-дикими кажутся в сравнении с бомбовозами средневековые состязания рыцарей, узурпировавших у закабаленного населения право на драку! И как смешны в сравнении с воздушными поставщиками удушливых газов, камень давидовской пращи и копье Голиафа, направленные только на определенных лиц, без внимания ко всем остальным обездоленным! Авиация впервые полностью осуществила основной принцип социальной справедливости: всеобщее, прямое и даже тайное участие населения во всех войнах своей страны. При авиации во время боев уже нельзя пахать ни по соседству, ни на расстоянии десяти километров, ни на расстоянии двухсот. При авиации все классы сбиваются в кучу, нет уже ни привилегированных, ни непривилегированных. При авиации все наступают, все отступают, все бегут вправо, все бегут влево…

И в этом то и заключается величайшее значение нео-Ренессанса в современной Европе. Безусловно, для счастливой справедливой социальной жизни европейцам авиации хватит с избытком на весь двадцатый век, чтобы осуществлять те идеалы, которых они добивались.

Ну, а если к концу двадцатого века окажется, все-таки, что прогресс цивилизации требует еще чего-нибудь нового; если окажется, что не все люди окончательно уравнены; если выяснится, что некоторые по-прежнему пользуются большими благами, нежели другие; если Европа опять начнет задыхаться от пережитков социальных противоречий, то нет сомнения, что в подкрепление авиации придет еще какой-нибудь новый могущественный фактор.

И в завершение прогресса окончательно освободит человечество от всяких не только классовых, но даже индивидуальных различий.

И тогда, можно вперед сказать с полной уверенностью – никто вообще никогда и нигде уже не будет пахать.

«Возрождение», Париж, 7 октября 1938, № 4152, с. 5.

Религиозник

Я знаю Якова Моисеевича[455] давно. Еще с тех пор, как был он студентом в Одессе, числился на историко-филологическом факультете, сам выбрал себя в старосты своего курса, но в университет заглядывал редко и околачивался обычно где-нибудь на заводах Пересыпи и Молдаванки, приводя в сознание несознательную рабочую массу.

Помню, однажды прочитав книгу Дрейера об истории отношений между католицизмом и наукой, он с негодованием сказал мне:

– Послушайте… Ведь это же католичество вовсе не религия, а настоящее жандармское отделение! Ведь у них же никогда не хватало времени думать о Небе, столько преследований приходилось производить на земле!

– Скажите, между прочим, Яков Моисеевич… – осторожно спрашивал его я. – А вы сами кто? Православный?

– Что значит православный? И не православный, и не левославный. Я – молоканин.

Началась русско-японская война. Яков Моисеевич продолжал числиться в списках студентов, но в университет являлся только на сходки и на производство химических обструкций. По отношению к военным действиям на Дальнем Востоке он придерживался просвещенной формулы лучшей части русской интеллигенции: «чем хуже, тем лучше». А на одной из сходок, не стесняясь, даже издевался над русским духовенством за частые молебны и крестьянские ходы.

– Пускай, пускай ходят, пускай молебствуют! – радостно восклицал он. – Вы же, товарищи, знаете это: «они нас шимозами, а мы их иконами!»

– Уу! – одобрительно вопила в ответ толпа православных русских студентов.

А затем университет был закрыт. И начались события 1905 года.

* * *

В эмиграцию Яков Моисеевич попал уже взрослым человеком, по убеждениям – полу-кадетом, полу-социалистом, по профессии – журналистом, а по вероисповеданию – лютеранином.

Принял он лютеранство, как оказывается, потому, что университета не окончил, а жить такому передовому человеку нужно было обязательно в Москве.

– Конечно, можно было бы сделаться и магометанином, – деловито объяснял он одному из знакомых. – Но я, знаете, не люблю эксцентричностей. Что же касается православия, то я опасался: оно, нужно сказать правду, очень-таки суживает горизонт.

Здесь, в Париже, без такого ценного человека – молоканина и лютеранина, разумеется, не могли обойтись «Последние новости». Сначала хотели ему дать богословский отдел в газете с рубрикой: «На рю Дарю». Но так как до его приезда Игорь Демидов[456] некоторое время жил на улице Эрнеста Ренана, и потому считался среди своих коллег по перу знатоком церковных вопросов, то Якову Моисеевичу предоставили религиозно-культурные вопросы вообще.

И Яков Моисеевич начал работать вообще.

Как-то лет пять назад, когда среди православной эмиграции начался печальный церковный разлад, встретил я этого молоканина в одном беженском учреждении.

– Ну, что? Как дела? – спросил я.

– Ах, не говорите: дела! Я с этими церковными делами со всех ног сбился! Как наши беженцы не понимают, что без связи с Матерью-Церковью они все сразу засиротеют?

– Так, так. Но почему именно вам волноваться, Яков Моисеевич?

– Почему мне волноваться? Странный вопрос! Но я же обязан людей ставить на рельсы? Я же должен указывать путь? Не могу же я допустить, чтобы люди разрывом с Москвой теряли свою благодать! Разве возможно? Вам, например, благодать нужна? Да? Так о чем же разговаривать, в таком случае?

* * *

Прошло года два. Говорили мне, что Яков Моисеевич уехал на несколько месяцев в Палестину и там имел беседы с арабами на религиозные темы. Как передали знакомые, Яков Моисеевич настойчиво учил арабов толковать Коран согласно новым веяниям, а некоторым даже советовал перейти в какое-нибудь другое вероисповедание, чтобы не испытывать неприятностей в Хайфе и Яффе: в анабаптизм, например, в кальвинизм, в теософию, в крайнем случае.

– Ведь, это же так просто! – аргументировал он.

Не знаю, намяли ли ему бока арабы или же отнеслись так же безгранично терпимо, как православные парижане. Но почему-то вернулся он из Палестины в срочном порядке.

И это было как раз вовремя, так как у Хитлера отношения с католиками значительно обострились, и без Якова Моисеевича вопрос этот в Европе разрешить было совершенно немыслимо.

– Нет, мы не уступим! – встретившись со мной на улице, восклицал Яков Моисеевич. – Мы будем бороться! Мы противопоставим грубой силе – силу религиозного духа!

– Позвольте, позвольте… – нерешительно возразил я. – Не понимаю… Кто это – мы?

– Как кто мы? Ясно кто: католики! Мы заставим бороться всех за католицизм! Прочтите, пожалуйста, что говорит папа! Вы папу читали?

Так я расписываюсь под папой всеми руками! Вот это боец! Эго полководец! Где бы ни был, с кем бы ни разговаривал, всегда везде говорит одно и то же: всегда в чужой огород против фашизма! Это же наша программа!

* * *

Встречая статьи Якова Моисеевича в «Последних Новостях», я всегда думаю: какое, все-таки, это проклятое свойство – лезть со своими советами в чужие дела! Ведь не даю же, например, я советы архиепископу Кентерберийскому или нью-йоркскому главному раввину, как управлять паствой, как смотреть на те или иные события?

Какого же черта, спрашивается, суетятся эти господа и нагло всем дают наставления?

А, главное, почему обижаются и кричат о