перестали быть академической материей. Его значение определяется уже тем, что разъяренная уличная толпа не способна найти верные пути для их решения.

Июнь 2013

Что страшнее?

Выступая недавно в одной из популярных телевизионных программ, Александр Андреевич Проханов вновь гневно осудил мою старую, более чем десятилетней давности «Культурную революцию» под названием «Русский фашизм страшнее немецкого».

Я бесконечно благодарен ему за память о моей скромной работе и рад, что он находится в столь бодром состоянии духа, что не забывает давние и на самом деле не такие уж значительные эфирные опусы. Александр Андреевич – человек безусловно талантливый, умный и харизматичный, он-то вполне понимает, о чем я вел речь в той давней телевизионной программе, но его имперско-коммунистическое мировоззрение не позволяет усомниться в том, что ничто русское не может быть хуже или страшнее любой иностранщины. Я был бы готов пойти ему навстречу и предложить другой вариант названия, к примеру: «Русский фашизм милее и даже лучше немецкого», но из старой песни слова не выкинешь. Повторю, Проханов – человек, безусловно, умный и все про все понимает. Весь вопрос в том, захочет ли он признаться в своем понимании. Мое дело еще раз повторить логику давних рассуждений. Она разве что укрепилась за эти годы.

Про русский фашизм я узнал в семнадцать лет совершенно случайно, после того как прочитал вторую часть романа Натальи Ильиной «Возвращение», вышедшую в 1965 году. Вполне мог бы и не обратить внимания на эту книгу, повествующую о судьбе русской эмиграции в Маньчжурии, если бы не одно внутрисемейное обстоятельство. Мой отчим, замечательный музыкант и в высшей степени образованный человек Михаил Михайлович Иков, и его сестра Наталья Михайловна возмутились одним из эпизодов этого романа, в котором лидер российских фашистов Константин Владимирович Родзаевский пытается встретиться с Федором Ивановичем Шаляпиным, в 1935–1936 годах гастролировавшим в Китае. Родзаевский требует встречи с великим певцом, чтобы заставить его спеть в концерте «Боже, Царя храни!», но Шаляпин посылает к незваному гостю своего секретаря и импресарио Эммануила Кащука, который был описан Ильиной в высшей степени саркастических тонах. На фоне агрессивного фашиста он выглядел попросту жалко. В фамилии реального человека автор «Возвращения» изменила всего одну букву, поменяв «ш» на «щ», а этим реальным Кашуком был родной отец моего отчима и его сестры, которого они, впрочем, никогда не видели. По словам их мамы, чей прах покоится на Новодевичьем кладбище, семья была разрушена в годы революции и Гражданской войны, а Э. Кашук все послереволюционные годы был ближайшим сотрудником Ф.И. Шаляпина, спутником в его странствиях вплоть до самой смерти певца. Его дети даже сочиняли гневное письмо Н. Ильиной, защищая честь своего отца, а я, ошарашенный прочитанным, пытался разобраться, что же такое русский фашизм.

Не надо долго объяснять, что для нас, чьи родители вернулись с войны победителями, разгромившими немецких фашистов, само это слово было сродни ненормативной лексике. Назвать человека фашистом означало страшное оскорбление, да еще с политическим уклоном. Поэтому русский не мог быть фашистом. В моем пионерско-комсомольском сознании два эти слова не складывались в одно понятие. Я был уверен, что если русский, то уж точно не фашист. Но с годами эти слова обнаружили горькую для меня способность к соединению.

Русский фашизм 20–30-х годов прошлого столетия, который был распространен не только в Маньчжурии, но и в Германии, и в США, равно как и в других европейских странах, был во многом сродни итальянскому фашизму, провозглашавшему господство национально-авторитарного государства, регулирующего частную жизнь его граждан, определяющего не только законы, но и моральные принципы повседневного существования. Фашистское государство гарантировало определенный социальный пакет законопослушным гражданам, требуя взамен душу и честь. Замечу, что социальной практикой итальянского фашизма интересовались политики и общественные деятели самых разных взглядов. Например, Бернард Шоу одно время состоял в переписке с Бенито Муссолини. Теоретики русского фашизма искали предшественников в отечественной истории, так, Ф.Т. Горячкин в книге «Первый русский фашист Петр Аркадьевич Столыпин», вышедшей в свет в 1928 году, доказывал, что Столыпин гениальнее Муссолини. С этим трудно спорить, спорить нужно лишь с тем, что Столыпин был предтечей фашизма. У русского фашизма была лишь одна существенная особенность – он был пронизан ненавистью к Советской России, к СССР. Гимн фашистской партии был своего рода антисоветским заклинанием: «Крепче бей, наш Русский молот / И рази, как Божий гром… / Пусть падет, во прах расколот / Сатанинский Совнарком». Впрочем, в «Записках русского фашиста», которые выходили в России сравнительно недавно, в 2001 году, К. Родзаевский излагает программу, вполне похожую на программы всех фашистских партий межвоенной эпохи. Об идеологии можно спорить. О злодействе, зверстве спорить бессмысленно.

Во время Второй мировой войны стало ясно, что вести с фашистами теоретическую дискуссию преступно и аморально. Разумеется, существуют оттенки зла, но они не отменяют и не оправдывают зло как таковое. Бесчеловечная практика немецкого национал-социализма поставила всю фашистскую идеологию за пределы закона – Божьего и человеческого. Мы потеряли в Великой Отечественной войне десятки миллионов наших соотечественников. В войне с немецким фашизмом, который не знал жалости к неарийцам. Наши отцы и деды спасли нам жизнь, разгромив гитлеровскую Германию. Именно поэтому рождение на нашей многострадальной земле русского фашизма кажется безумием, химерой истории. Его появление можно объяснить отравляющими веществами, вырывающимися в атмосферу во время тектонических сдвигов, подобных распаду СССР. Можно объяснить. Только прощения не будет.

Май 2013

Атеисты – вне закона?

Недавно в Ульяновске был в музее И.А. Гончарова, который открыли к 200-летию писателя.

Музей замечательный, им занимаются удивительные, трепетные люди, что нередко среди музейных работников, особенно в провинции. Все они заслуживают не колонки, пусть и в уважаемой газете, но поэтической оды, как, впрочем, и сам дом Гончарова. Но ода – вовсе не газетный жанр, поэтому перейду к прозе жизни, с Гончаровым тем не менее связанной.

Как известно, после путешествия на фрегате «Паллада», которое по ряду причин так и не стало кругосветным, автор «Обыкновенной истории» и «Обломова» сменил место службы: вместо Департамента внешней торговли Министерства финансов он занял место цензора, должность в российском обществе того времени не слишком любимую, но весьма уважаемую. В одном из залов гончаровского музея есть фотографии цензоров его эпохи: И.И. Лажечников, поэт и прозаик, автор исторических романов, самый знаменитый из которых – «Ледяной дом», служил в Петербургском цензурном комитете; Ф.И. Тютчев, автор великих поэтических откровений, пятнадцать лет был председателем Комитета цензуры иностранной, то есть отвечал за все переводные