Родная моя, я боюсь. Не страшных снов и не того, что может случиться со мной в этой жизни, – а того, на что мои враги готовы пойти после моей смерти. Ты знаешь, чего можно ожидать от недругов: они дождутся момента, когда постоять за себя ты будешь не в силах, и начнут тебя топтать. Возьмись я подробно объяснять тонкости этого бизнеса – времени не хватит, поэтому мне придется просто поверить тебе: сделай все так, как я прошу.

Не устану повторять: я люблю тебя и все еще очень надеюсь, что ты не получишь это письмо.

Обожающий тебя

Сванн».

– Прощальное письмо, – прокомментировал Д’Амур, перечитав дважды. Затем сложил листок и вернул вдове.

– Я бы попросила вас побыть с ним, – заговорила она. – Бдение у тела, если хотите… Всего лишь до того момента, когда со всеми юридическими формальностями будет покончено и я смогу заняться приготовлениями к кремации. Много времени не потребуется – мой адвокат уже работает над этим.

– Повторю свой вопрос: почему именно я?

Она отвела глаза:

– Муж пишет, что никогда не был суеверным. Зато суеверна я. И верю в приметы, предзнаменования, предчувствия… Последние несколько дней до его смерти меня не оставляло странное ощущение, будто за нами следят.

– Вы полагаете, его убили?

Она задумалась над его словами, а затем сказала:

– Ну, не верю я в несчастный случай.

– Враги, о которых он упоминает…

– Он был великим человеком, и завистников хватало.

– Профессиональная зависть? И ее вы считаете мотивом для убийства?

– Послужить мотивом может что угодно, не так ли? – сказала она. – Порой людей лишают жизни просто за красивые глаза.

Гарри поразился. Двадцать лет его жизни ушло на то, чтобы понять, как много на свете подчинено капризам случайностей. А она говорила об этом с обыденной рассудительностью.

– Где ваш муж? – спросил он.

– Наверху, – ответила она. – Мне пришлось привезти тело сюда, чтобы я могла за ним приглядывать. Скажу вам откровенно, хоть я и не понимаю, что происходит, однако последнюю волю супруга нарушать не намерена.

Гарри кивнул.

– Сванн был моей жизнью… – тихо добавила она ни к чему. И ко всему.

Доротея проводила Гарри наверх. Запах духов, окутавший его у входной двери, здесь казался гуще. Пол хозяйской спальни, превратившейся в усыпальницу, на высоту колен покрывали веточки и венки всех мыслимых форм: перемешиваясь, их запахи граничили с галлюциногенными. В самом центре этого изобилия возвышался на козлах черный с серебром гроб – замысловатый и изысканный. Верхняя половина крышки стояла торчком, шикарный бархатный покров был отвернут назад. Доротея жестом предложила Гарри подойти ближе, и он, обходя подношения, направился взглянуть на покойного. Ему понравилось лицо Сванна: в нем читались и остроумие, и некое коварство; лицо даже казалось красивым своей изнуренностью. Более того: оно по-прежнему пробуждало в Доротее любовь, и это красило его еще больше. Стоя у гроба по пояс в цветах, Гарри чувствовал нелепый приступ зависти к обожанию, в котором купался этот человек.

– Вы поможете мне, мистер Д’Амур?

Ему ничего не оставалось, как ответить:

– Да, конечно, рассчитывайте на мою помощь… Зовите меня Гарри.

В «Павильоне Уингса» его сегодня не дождутся. Вот уже шесть с половиной лет кряду каждую пятницу Гарри заказывал себе на вечер лучший столик и съедал за один присест достаточно, чтобы компенсировать то, чего была лишена его диета на протяжении шести предшествовавших дней недели. Этот пир – лучшая китайская кухня, какую можно было найти к югу от Кэнал-стрит, – был дармовым благодаря услуге, когда-то оказанной им хозяину ресторана. Сегодня его столик будет пустовать.

Гарри недолго страдал от голода. Не успел он просидеть у тела и часа, как появился Валентин и спросил:

– Как вам приготовить стейк?

– Хорошенько подрумяненным, – попросил Гарри.

Валентин не особо обрадовался и проворчал:

– Терпеть не могу пережаривать добрые стейки.

– А я терпеть не могу вида крови, – в тон откликнулся Гарри. – Даже если это кровь не моя.

Приведенный вкусами гостя в явное уныние, шеф-повар повернулся уходить.

– Валентин?

Мужчина оглянулся.

– Это ваше христианское[11] имя? – спросил Гарри.

– Христианские имена – для христиан, – прозвучал ответ.

Гарри кивнул:

– Вам не по душе, что я здесь, ведь так?

Валентин промолчал. Он смотрел мимо Гарри, на гроб.

– Я ненадолго, – сказал Д’Амур. – Но на то время, что я в доме, – может, подружимся?

Валентин вновь перевел взгляд на него.

– Нет у меня друзей, – проговорил он без всякой враждебности к Гарри или жалости к себе. – По крайней мере сейчас.

– Ладно. Простите.

– За что? – пожал плечами Валентин. – Сванн мертв. Все кончено, кричи не кричи…

На скорбном лице отразился мужественный отказ дать волю слезам. «Скорее камень разрыдается, – предположил Гарри. – Но горе есть горе – все основания быть предельно неразговорчивым».

– Один вопрос.

– Только один?

– Почему вы не хотели, чтобы я читал письмо?

Валентин чуть приподнял брови – тонкие, будто нарисованные:

– Сванн не был безумцем. И я не хотел, чтобы вы, ознакомившись с письмом, посчитали его таковым. Держите при себе то, что прочли. Сванн был легендой. Я не позволю порочить память о нем.

– А вы напишите книгу, – сказал Гарри. – Поведайте людям историю Сванна от и до. Я слышал, вы долго были с ним рядом.

– О да, – кивнул Валентин, – достаточно долго, чтобы знать правду, но не болтать об этом.

С этими словами он удалился, оставив цветам – увядание, а Гарри – ворох загадок.

Двадцать минут спустя Валентин вернулся с полным подносом еды: огромная порция салата, хлеб, вино и стейк – последнему одного градуса не хватило до кондиции уголька.

– О, то, что надо! – Гарри с жадностью набросился на еду.

Доротея Сванн больше не показывалась, а видит бог, о ней Гарри частенько вспоминал. Всякий раз, заслышав шепот на лестнице или приглушенные ковром шаги на площадке, он ждал: вот-вот на пороге появится она, и с ее губ слетит приглашение. Нельзя с уверенностью утверждать, что направление мыслей Гарри предопределяло соседство с трупом ее мужа, но какая теперь иллюзионисту, ушедшему в мир иной, разница? Если покойный был человеком великодушным – вряд ли он пожелал бы вдове горевать всю оставшуюся жизнь.