Потом потянулись одинокие дни, безрадостные, одинаковые и совершенно пустые. Домик оказался совсем крошечный, рассчитанный на двух человек, убранство было непритязательным, но неуловимо создавало уют. Лукас подумал, что Ив наверняка приложила к этому руку, а потом вспомнил, что у него нет ровным счётом никаких оснований так считать, ведь он даже не знает, любит ли она сама охотиться — из болтовни егеря было ясно только, что она пыталась приучить к охоте сына, видимо, прививая ему привычки покойного отца. О сэйре Рэйделе из Мекмиллена Лукас тоже не стал расспрашивать, ему было довольно знать, что умер он семь лет назад и сохранил у слуг о себе самую лучшую память. И, судя по всему, никогда не давал Ив повода жалеть о её выборе… Впрочем, откуда Лукасу было знать и это тоже?

Из замка Лукас взял запас провизии, воды и немного эля — он твёрдо решил не напиваться в ожидании самого главного и по совместительству последнего дня своей жизни, хотя это решение не далось ему малой кровью. Но, к его отчаянию — и восторгу, — в маленьком стенном шкафу обнаружился солидный запас сливового вина. Бутылки обросли мхом, солома, в которую они были завёрнуты, обтрепалась и погнила, а само вино успело немного скиснуть, но Лукас набросился на него как одержимый, и опомнился только когда выдул третью бутылку. И кто бы мог подумать, что тут так хорошо пьётся, изумлённо думал он, разглядывая тёмное бутылочное дно, а потом вышвырнул бутылку за окно, дополз до покрытой шкурами постели и провалился в чёрный водоворот. Когда он проснулся, за окном снова было светло, а шкуры и пол вокруг кровати были заблёваны и вымазаны грязными следами. Лукас выполз во двор, разделся донага и нырял в снег, пока не почувствовал хоть какое-то уважение к своей персоне. Потом нанёс снега в дом и старательно выскоблил дощатый пол, шкуры вывалил наружу, вычистил и оставил на морозе, надеясь, что запах выветрится. С тех пор и до самого конца он больше не пил, даже эль вылил на землю — подальше от греха. Ему отчаянно хотелось вылить и вино тоже, а лучше перебить бутылки, но они принадлежали не ему, а Ив, и он не чувствовал себя вправе самодурствовать в её доме.

Поскольку пить он зарёкся, заняться было решительно нечем. Лукас целыми днями просиживал на скамейке у входа, выстругивая бессмысленные узоры на осиновых веточках, а вечером разводил костёр и подбрасывал их туда по одной, сосредоточенно наблюдая, как пламя пожирает кору, уничтожая рисунок. Однажды ему стало жалко, он вытащил ветку из огня, сбил с неё пламя и, срезав обгоревший конец, воткнул между брёвнами сруба. Наверняка ветка вывалится после первой же метели, но сейчас ему хотелось, чтобы здесь осталось хоть какое-то свидетельство его присутствия, кроме пятен на полу и испорченных шкур.

Но, похоже, метелей до будущей зимы уже не предвиделось: погода все эти дни стояла ясная, по утрам с крыши барабанила капель, так что сидеть на скамье стало невозможно — лило на голову и за шиворот. К тому же Лукасу отнюдь не улыбалось помереть от удара сосульки по голове — ему казалось, что даже он не заслуживает настолько дурацкой смерти. Внутри дома крыша тоже протекала, и со скуки Лукас взялся починить её: не найдя лестницы, за полдня сколотил её из толстых веток, а потом до вечера счищал снег, и ему даже удавалось не думать об Ив, когда он это делал. Залатав прореху снаружи, Лукас подбил несколько досок изнутри, там, где потолок потемнел от просочившейся воды, и подумал, что заодно можно бы прибраться тут. Он снова выдраил пол в том месте, которое облевал после попойки, и прошёлся по всему помещению, выгребая из углов кучи лежалого мусора. Стены кое-где тронула плесень; Лукас счистил её и, за неимением уксуса, смочил древесину вином. Потом он выбил пыль из шкур и половика, вымыл стёкла в окнах, соскоблил липкую грязь с единственного стола и двух стульев, вычистил камин и пробил дымоход. Потом вычистил коня, потом конюшню, заодно подправив покосившуюся перегородку в стойле, потом прорубил кустарник вокруг дома, расчищая путь для тех, кто придёт сюда после него…

Сразу за домом был ручей, и ледяная вода уносила за собой копоть, грязь и паутину с его рук, когда он опускал их по локти в бурлящий поток и смотрел, как вода тащит его ладони за собой, и боролся с желанием позволить ей забрать его всего. Один раз он так и замер над ручьём и, будто заворожённый, глядел в воду, пока не кувыркнулся вниз. Ручей был мелкий, по колено; Лукас вылез, отфыркиваясь и матерясь, и впредь старался быть повнимательнее, но белёсые пузыри, вздувавшиеся на прозрачных волнах, завораживали его и тянули за собой, вытесняя своим гулом все мысли из его раскалывающейся головы.

Голова раскалывалась, да. С того самого утра, когда он проснулся в облёваной постели, — и уже не переставая. Отчасти его невероятная хозяйственная активность была попыткой заглушить эту боль. Хотя и боль сама по себе заглушала другую, куда более сильную: боль от роя жалящих мыслей, бороться с которыми он почти перестал. И если бы не эта боль, ему было бы здесь почти хорошо, хотя прежде он всегда ненавидел надолго оставаться один.

На шестой день Лукас подумал, что, во-первых, пора бы ему угомониться, а во-вторых, сегодня приедет Марвин. Он и сам не мог бы ответить, откуда знал это — просто знал и всё. Он подготовился: хорошенько вымылся в ручье, заново расчистил закисшую от тающего снега дорожку к дому, поставил на стол бутылку поганой сливовой кислятины и два кубка и до вечера просидел за столом, глядя на дверь.

Марвин так и не появился.

Лукас ждал до ночи и наконец уснул прямо на стуле. В постель перебрался, только когда начало светать, исполненный злости и недоумения. Проспал всего час или два, потом вскинулся, почти ожидая увидеть Марвина над собой. Сел в постели, яростно протёр лицо ладонями и наконец спросил себя, а долго ли ещё, Ледоруб задери, ему здесь торчать. Он ел в эти дни немного, но провизия уже подходила к концу. Да и заняться уже было нечем: прежние развлечения надоели до смерти. И ему страсть как хотелось с кем-нибудь поговорить. Всё равно с кем. И даже почти всё равно о чём.

Его уединение подошло к концу тем же днём. Лукас сидел, упершись ногами в столешницу и раскачиваясь на задних ножках стула, и сосредоточенно выстругивал очередную ветку. Тишина, прерываемая только стуком капели о подоконник, понемногу сводила его с ума, и, чтобы хоть как-то её нарушать, он тихонько напевал себе под нос песенку, засевшую в голове со времени последнего зимнего праздника. Удивительно, но это занятие оказалось настолько медитативным, что он даже не услышал шагов, и поднял голову, только когда дверь, распахнувшись, гулко ударилась о стену.

Лукас умолк и посмотрел на Марвина, стоящего на пороге. Его правая рука лежала на двери, будто он в последний миг хотел придержать её, но Лукас-то уже знал, какие на ней разболтанные петли. Эх, хотел ведь подогнать, да так и не собрался.

Другая рука Марвина была пуста. Меч висел на поясе, в простых кожаных ножнах. Меч не его, незнакомый, но Лукас надеялся, что Марвин сумеет управиться с ним не хуже, чем с любым другим.

Лукас убрал ноги и опустил стул на все четыре ножки. Потом сказал:

— Ты приглашения ждёшь, что ли?

Марвин по-прежнему держал руку на двери. Поймал взгляд Лукаса и, спохватившись, опустил её. Он всё ещё стоял на пороге, и его лицо было совершенно непроницаемым. Лукас почувствовал гордость за него.