план герцога. Когда дядя Алисий добежал до них, из отряда не осталось в живых никого, и он сильно огорчился; убивать доставило бы ему больше радости, чем всё остальное. Но тем неистовее он потом участвовал в разграблении колонны.

На крутом спуске Гени со своей искусственной ногой продвигался плохо, и нам с ним понадобилось больше времени на дорогу, чем всем остальным. Но даже если бы мы могли бежать или лететь, это бы ничего не изменило; то, чего не должно было случиться, случилось, а вернуть мёртвых к жизни мы не могли, это могут только самые святые из святых.

– Это я виноват, – то и дело повторял Гени, хотя случившееся уж действительно было не его виной, а виной дяди Алисия. Но я никак не мог его успокоить.

Когда дела действительно плохи, всегда требуется какое-то время, чтобы пережитое попало к тебе внутрь; оно всё громче стучится в дверь, а ты всё не хочешь его впускать. Но оно сильнее любой двери, и в какой-то момент ты уже не можешь его удержать, и тогда ужас настигает тебя тем больнее.

«И пал он на шею брату своему и плакал», – читал нам когда-то вслух господин капеллан, но такое пришло только позднее. А поначалу я очень долго не мог плакать, хотя дело было действительно хоть плачь. В тот день я увидел такое, чего вообще никогда не бывает. Не может быть.

Я был готов к тому, что окажется много мёртвых. Что могут мне сделать мёртвые, думал я, в конце концов, я достаточно долго работал на старого Лауренца. Единственное, что не доходило до моего сознания и что настигло меня как пинок в живот, – почти все были голые. Обнажённый труп – я не могу объяснить, почему мне так кажется – более мёртвый, чем одетый. Такое ощущение было не у меня одного, его разделяют все люди, иначе мёртвых при погребении не заворачивали бы в саван или не заказывали бы для них дорогие гробы. Здесь об этом никто не подумал. Заслуженные вояки, как сказал однажды дядя Алисий, ничего не делают вполсилы и вполдела. Теперь я знаю, что они верны этому правилу и когда грабят трупы. Их нацеленность на дорогостоящую одежду и обувь ещё можно понять, но даже с простого солдата они сняли последнюю тряпку, никогда ведь не знаешь, не спрятан ли под ней кошель с последним заработком. И одежда – ещё не всё, что они отняли у своих жертв. Это было ещё далеко не всё. Говорят, что в смерти все люди одинаковы, но разница есть, и сегодня я это узнал. Я узнал, что по трупу видно, кто в жизни был богатым, а кто бедным. Если у трупа отрублен палец или несколько пальцев, значит, он носил золотые кольца, а у грабителей не было времени стягивать эти кольца с мертвеца.

Я хотел прочитать над ними поминальную молитву, «Proficiscere anima Christiana de hoc mundo», но мне как будто кто-то зажал рот, и слова не могли из меня выйти. Если небо допускает подобное, к кому же тогда обращать эту молитву? Я видел такое, что, если бы это нарисовать на картине, люди бы осеняли себя крестным знамением перед ней.

Так из-под лошади, которая в падении раздавила своего всадника, торчала поднятая вверх рука в кожаной перчатке, как будто всадник всё ещё хотел от чего-то защититься, хотя давно уже всё потерял. На перчатке сидел сокол и вертел головой. Тогда я снял с его глаз колпачок, и птица улетела. Я смотрел ей вслед, пока её было видно. Она сделала над нами пару кругов, потом её отнесло ветром. Маленький птичий чепчик я взял себе, чтобы всю остальную жизнь помнить увиденное сегодня. Хотя и без колпачка мне этого не забыть никогда.

Второй раз в жизни мне было так, как тогда в монастырской церкви Айнзидельна: всегда, когда думаешь, что хуже быть уже не может, происходит ещё худшее. Так мне показалось, что я увидел солдата, который когда-то подарил мне флейту, но я не мог быть окончательно уверенным, потому что всё лицо у него залила кровь. И я не смог выполнить своё обещание и что-нибудь ему сыграть.

А хуже всего было вот что.

У одного убитого, а он лежал на боку, был разбит череп, и лицо нельзя было разглядеть. Тем не менее он показался мне знакомым, и я осторожно перевернул тело. Вторая его половина была сверху донизу покрыта чёрными шрамами; когда я это увидел, у меня наконец пробились наружу слёзы. Я не мог себе объяснить, как Полубородый очутился среди жертв, но Поли мне потом объяснил. Он видел всё это своими глазами вблизи, потому что сидел на дереве, чтобы заметить приближение процессии издали и подать сигнал. Полубородый, по его словам, никак не мог дождаться, а как только заслышал крик сыча, выскочил из-за куста, ещё раньше всех других. Занеся над головой полубарду, он бросился вперёд и в своём нетерпении добежал до всадников слишком рано, как раз в тот миг, когда лавина обрушилась с края обрыва, и бревном разнесло ему голову.

То, что кто-то из нетерпения ринулся в бой раньше времени, Поли мог понять, но для Полубородого в этом было и нечто другое. Поли показалось, что Полубородый окончательно лишился рассудка, тронутым-то он был и раньше. На бегу Полубородый снова и снова выкрикивал одно и то же слово, которое не имело вообще никакого смысла, из-за шума Поли не мог его толком расслышать, но это звучало так, будто он звал какого-то пекаря, снова и снова: «Пекарь! Пекарь! Пекарь!» И не знаю ли я этому объяснения, ведь я же хорошо был знаком с Полубородым?

Я не сказал Поли, но я уверен, что Полубородый выкрикивал не «пекаря», а нечто другое. «Ребекка! Ребекка!» – вот что он кричал.

Полубородый был моим другом, хотя сам он твёрдо положил себе никогда больше не иметь никаких друзей, потому что всегда приходится их только терять. Я хотел его похоронить и приложил бы для этого больше старания, чем для любой другой могилы: ровные края и обрамление из камней, уж их здесь было с избытком. Но мне не разрешили сослужить ему эту последнюю службу, потому что Алисий приказал утопить все трупы в болоте на топком берегу озера. Приказывая это, он снова ухмыльнулся и добавил: «Мы же в конце концов приличные люди, и никто не сможет нас упрекнуть, что мы загородили трупами дорогу невинным