Потом принесли завтрак и снова оставили е одну.

За это одиночество Аньес была благодарна. Так, во всяком случае, у нее было время подумать, и думалось ей о разном, большей частью – о том, что ее отъезд должен стать отъездом в один конец. Она замучила всех, и в первую очередь – самых близких. Есть на свете такие люди, которые одним фактом своего существования мучат других. Этот ход мыслей был очень опасным и, наверное, потому манил сильнее прочих – среди всех возможных дверей толкнуть именно ту, что уводит в никуда.

Нет, она потом послушно делала все, что говорил Юбер. Она собиралась, причесывалась, позволила сделать собственную фотографию для документов. Где, как, каким образом этот невозможный человек собирался добывать ей новые бумаги, она не представляла себе, может быть, потому что в тот момент уже не особенно вникала в происходившее вокруг, самоуглубившись и дистанцировавшись. Лишь единожды она оживилась – когда ей сказали, что они едут в Дуарнене.

«Меня там знает даже нищий в подворотне. Я не уверена, что это лучшая из твоих идей», - заметила она, когда они спускались вниз, к машине.

«Один раз ты могла бы мне довериться. Я большего и не прошу, кроме единственного раза», - ответил ей Анри.

«Я это сделала еще вчера».

Такое ее состояние Юберу совсем не нравилось. Нет, не нравилось, он дергал ее, теребил, пытался растормошить. И она даже реагировала на его слова, а сама ожила только вспомнив про слоненка. И показалась ему маленькой девочкой, у которой ни одного дня жизни не было счастья.

Но ведь оно же было.

Юбер никогда не поверил бы в то, что не было.

Аньес было чем жертвовать, все на свете она посчитала меньше и ниже того, что до́лжно сделать, и, кажется, просчиталась. Иначе это все не убивало бы ее секунда за секундой. Глаза – две плошки, на дне которых вода. А он сам видел, как горели они у нее на кухне, когда на его коленях устроился ее маленький сын. Значит, счастье – было. Счастьем были и Робер, и то утро, и он сам. Будто бы у них семья, и никогда не существовало никакого Жиля Кольвена.

Аньес молчит. А в его голове долбит ее голосом: «А я ждала твоего звонка и буду ждать тебя в Париже», - отчего он лишь крепче сжимает руль и старается не глядеть сейчас на нее. Потому что иначе его и самого развезет, а этого нельзя, хотя бы один из них двоих должен оставаться в здравом рассудке. То, что Аньес до здравости далеко, было очевидно с первого взгляда.

Остин двигался вперед, нигде не останавливаясь. Юбер опасался показываться на глаза в маленьких придорожных бистро, и выпускать из машины свою спутницу тоже. Его модель автомобиля была слишком приметна, даже нарочито парадна, чтобы не обратить внимания, но и тайны он не делал из своего путешествия, потому куда лучше, чтобы считалось, что он действительно ехал один. Если не задерживаться, то вполне можно проскочить. Впрочем, Аньес никуда и не рвалась. Она вообще ничего не хотела, кроме дурацкого слоненка с тарелками, единственного, что ей было нельзя.

К позднему вечеру они добрались до Ренна. Ее мать и сын – в Ренне. Это Аньес сказала ему по пути, и он невольно вспоминал квартиру, куда приползал уставшим голодным псом со стройки в то нелепое время, когда не знал, куда девать самого себя. Квартира у нее осталась, теперь там жили мадам Прево и мальчик. Аньес сообщила это словно между делом, как будто бы это не имело значения, но он знал, как подрагивает у нее внутри от осознания близости к мальчишке. Как по живому драть.

- Какая у Робера фамилия? – медленно спросил Анри, едва ее голос стих, и она уставилась в окно, за которым было плохо видно и шел дождь.

- Как у меня.

- Стало быть, он не записан на имя своего отца?

- Да. Я его вымарала. Так лучше.

- Это несправедливо, он не виноват, что его родители…

- В том-то и дело, Анри. Он не виноват. Все я. Мой сын. Не мучь меня, пожалуйста, вопросами.

- Мне нужны ответы, Аньес.

Она повернулась к нему. Ее ноздри раздувались, как бывало всегда, когда она сердилась, но сейчас Юбер чувствовал в ней другое, безошибочно узнавая беспомощность. Ему стоило еще сильнее надавить на нее – и полетели бы в стороны черепки. В своем бессилии она совершенно безжизненным голосом сказала:

- Я никому не буду навязывать расплату за свои поступки. Робер всем обеспечен, на его имя открыт счет с некоторым состоянием. Пусть это единственное, что я оставлю ему, но его будущее будет... черт... оно будет. Довольно этого.

Юбер сжал крепче руль. Ее не смог. В черепки – не смог.

И снова вглядывался в дорогу, освещаемую светом фар, минуя Ренн и устремляясь еще дальше, туда, где кончается земля и начинается океан. На самый край света, к старому маяку, ведь, как ни крути, все и всегда приводит к краю.

Их путь еще не был завершен.

Когда несколько часов спустя Аньес поняла, что на знакомой ей с самого детства развилке дороги, не добравшись до устья Пулдавида, они свернули в сторону Требула, она ожидаемо заволновалась.

- К... куда? Куда мы?

Ее лица он во тьме не видел, но слышал дрожание в голосе. Ему хотелось успокоить ее, как маленькую, но все, что он мог сейчас, состояло лишь в механическом выполнении собственного плана. Никто не станет ее искать на ферме, которая давно ей не принадлежит. Никому не придет в голову, что можно быть настолько безумной, чтобы сунуться в дом человека, вроде него. Единственное, что Юбер позволил себе – это постараться добавить хотя бы немного теплоты в собственный по-солдатски краткий ответ.

- Домой. В Тур-тан.

- Ты с ума сошел? Я продала его еще два года назад!

- Ты продала его мне.

- Боже...

- Ты продала его мне, - с нажимом на последнее слово повторил Юбер, продолжая мчаться в ночь, у которой тоже наступал край. Когда они приедут к дому, будет чернее всего, как бывает лишь перед рассветом.

Сделку она оформляла через поверенного. Документы подписывала, почти не глядя – да и какой в том толк, когда ни имени, ни подписи покупателя в бумагах еще не стояло. Главным было то, что она получила запрошенную сумму! На все остальное – плевать. Если уже решилась отдать свою душу – нужно быть уверенной что не продешевила.

- Зачем? – побелевшими пересохшими губами спросила она.

Юбер не ответил. Лишь повернул к ней лицо и глянул во тьму побитой собакой, туда, где один только свет фар выхватывал ее четкий затемненный профиль.

- Господи боже, зачем?! – выкрикнула Аньес, взмахнув обеими руками и ударив себя по коленям, как капризный ребенок, и ему казалось, у него выпрыгнет сердце от ее крика.

- Потому что я любил тебя, - срывающимся голосом выпалил он. – Я хотел, чтобы ты вернулась сюда ко мне! Я надеялся сохранить его для тебя, когда ты уезжала!

- Лионец, зачем!

Потом его шею обхватили тонкие ледяные руки, тусклый свет в его глазах померк, машину на полном ходу едва не занесло и все, что он успел – выкрутить руль и ударить по тормозам, сгоняя ее на обочину. Единственное, что потом еще слышал, это как она хрипло выдыхала его имя, и понимал заранее, что кроме него – ее вытаскивать некому. Аньес была на грани двух крайностей: безумия или суицида. Ей не дали взлететь, не пустили в небо, оставили на земле, а ходить по ней она не умела. Странно, что продержалась так долго. Должно быть, в силу своего невыносимого характера. А теперь ничего не оставалось. Характер перемололо.