– И ничего нельзя сделать? – спросила она в ужасе оттого, что они пустят под нож свою гордость и богатство – целые стада пушистых, красивых, озорных и терпеливых животных. Она много раз бывала с пастухами на верхних пастбищах, она носила на руках новорожденных ягнят.

– Ничего, – сказал он сухо, не оборачиваясь и продолжая стоять спиной к ней у окна и глядеть на сбегающие по террасам сады собственной усадьбы.

Айрин прикусила губу, почувствовав, что вопрос ее задел самое больное место, приоткрыв то, чего он больше всего стыдился. Она уже однажды видела собственными глазами, что он ничего поделать не может.

– Есть вещи, которые мы могли бы сделать заранее. Животные первыми почуяли. Нам следовало обратить на них внимание. Вниз спускались дикие козы, наши овцы не желали подниматься на Верхний Перевал, и все это мы видели. Мы знали о беде и все же ничего не предприняли. Не один я говорил, что можно и нужно что-то делать, пока не поздно. Были даже такие, кто заговорил об этом гораздо раньше меня. О том, что мы должны уплатить выкуп и заключить сделку. Но старухи заголосили, ах нет, нет, не надо, это отвратительно, бессмысленно. Все старухи в один голос – и Лорд Горн среди них…

Теперь он повернулся к ней, но стоял спиной к окну, и она не могла рассмотреть выражение его лица. Голос Хозяина звучал безжизненно и сухо:

– Вот мы и согласились с тем, что советовали трусы. И все тоже стали трусами. Беспомощными трусами. И вместо одного жертвенного агнца придется пожертвовать всеми стадами. И не сыну нашего народа, а этому мальчишке, этому щенку, который даже языка нашего не знает, именно ему предстоит освободить нас! Лорд Горн был мудрым человеком когда-то – но то было давно. Ах, если бы я сразу, как только мне пришла в голову эта мысль, пошел в Столицу! Но я выжидал, послушный его воле…

Она ничего не поняла из его последних слов, да и вообще из всей этой речи, но его гневный, обвиняющий тон вывел ее из привычной застенчивости. Она, ни минуты не колеблясь, спросила:

– Что вы хотите этим сказать? Как это чужак может освободить вас? – И когда он не ответил, продолжала настаивать: – И что же, собственно, такого он должен сделать?

– Подняться на гору.

– И что сделать?

– То, зачем он сюда пришел. Так говорит Лорд Горн.

– Но он не знает, зачем он здесь. Он думает, что это знаете вы. Он ничего не понимает. Даже я чувствовала страх по пути сюда, а он нет.

– Герой неподвластен страху, – сказал Хозяин насмешливо.

Он подошел к ней чуть ближе.

– А чего или кого мы боимся? – медленно выговорила она, потому что в данный момент он сам казался ей страшным. – Вы должны сказать мне, что это такое.

– Я не могу сказать тебе, Иренаджа.

Его суровое лицо потемнело, глаза горели. Он улыбнулся.

– Видишь эту картину? – спросил он, и она глянула туда, куда он показывал, – на портрет хмурого мужчины. – Это мой прадед. Он был Хозяином Тембреабрези, как и я. Тогда-то и пришел этот страх. Прадед не стал слушать причитаний старух, а вышел из города и поднялся в горы, чтобы заключить сделку, – поднялся с ценой сделки в руке. И заключил сделку, и все дороги стали опять свободны. В полном одиночестве он вернулся в город, и рука его была такой, как ты видишь. Считается, что ее ему чем-то сожгли. Но мой дед, который был тогда ребенком, рассказывал, что на ощупь она была холодной, холодной, как мертвое дерево зимой. Зато выкуп он заплатил за всех.

– Какой выкуп? – требовательно воскликнула Айрин, охваченная волнением и внезапным страхом. – Что он такое держал в своей руке, чего ею коснулся?

– Того, кого любил.

– Не понимаю.

– Ты никогда не понимала. Да и кто ты такая, чтобы понимать нас?

– Я вас любила, – сказала она.

– А ты бы сделала, как он? Во имя любви к нам ты пошла бы к плоскому камню? Стала бы там ждать?

– Я бы сделала все, что в моих силах. Скажите же, что надо делать!

Теперь его глаза жгли. Он подошел к ней так близко, что она почувствовала исходивший от его лица жар.

– Иди с ним, – сказал он шепотом. – С чужаком. Горн пошлет его. Иди с ним. Отведи его к Верхнему Перевалу, туда – к плоскому камню. Дорогу ты знаешь. Ты можешь пойти с ним.

– А потом?

– Пусть он заключит сделку.

– С кем? Какую сделку?

– Я не могу сказать тебе, – произнес он, и его темное лицо вспыхнуло и исказилось. – Я не знаю. Ты говоришь, что любила нас. Если ты любила меня, пойди с ним.

Говорить она не могла, только кивнула.

– Ты спасешь нас, Ирена, – прошептал он и склонился к ней, словно желая поцеловать, однако прикосновение его губ было сухим, легким, горячим, не прикосновение – дыхание.

– Пустите меня, – сказала она.

Он отшатнулся.

Она не могла говорить, не хотела смотреть на него. Повернулась и пошла через всю комнату к дверям. Он за ней не последовал.

Она не вернулась в таверну и к Триджьят не зашла. Она в одиночестве спустилась по крутым улочкам и вышла из города с восточной стороны, миновав лавку Венно и дом Гебы. У двора каменотеса она присела на гранитную глыбу и прислонилась к стене; ломала мелкие изящные шишки местного кедра и думала; но это скорее напоминало не плавное течение мыслей, а какой-то поток тоски, в котором она должна была плыть до конца, подобно музыканту, которому обязательно нужно доиграть пьесу. Часто взор ее обращался к дороге, ведущей на север, в Столицу, той самой, по которой она пойти не могла.

На следующий день ее вызвали в замок. Она надела свое красное платье и первые попавшиеся чулки. Пализо попыталась было предложить ей новую пару и свои башмачки из тонкой кожи, «чтобы в доме Лорда выглядеть как подобает», но Айрин отказалась и вышла из дому в чем была, мрачная, с тяжелым сердцем, ощущая все то же тоскливое отупение, под которым тяжело лежал страх – словно холодные морские глубины под тростниками прибрежного болота.

Она ни разу не посмотрела на вершину горы, пока шла от чугунных ворот к замку.

Как и в прошлый раз, старый слуга проводил ее в галерею с множеством окон, и там ее встретили все те же люди. Теперь Хью Роджерс был одет