Венедикт Ерофеев какое-то время делал безуспешные попытки сохранить верность устоям большой крестьянской семьи, из которой вышли его отец Василий Васильевич и мать Анна Андреевна. По крайней мере, как уверяла Наталья Шмелькова, «христианские принципы для него были священными уже с семнадцатилетнего возраста, что проповедовал он их “по мере сил” и среди студенчества...»1.

Его миссионерство затрагивало, разумеется, небольшую группу молодых людей. Понимал, как он отметил в блокноте 1979 года по поводу одного из своих знакомых, что «и набожность должна быть одарённой — а у него она и не глубока, и упряма»2.

Говоря проще: Венедикт Ерофеев не был святым, но и за черту старался не переходить. Удалось ли ему ускользнуть из крепких объятий общества? На какое-то время и в незначительной степени — да! Ведь в 26 лет у него были жена и сын. Не забудем, что в нём существовало чувство благодарности за то добро, которое он изредка получал от людей. Он был сыном не только своей семьи и века, но и своей родины — Кольского полуострова с его жителями, историей и природой. Всё это так, но негоже делать из него человека не от мира сего. Страсти (да ещё какие!), которые я только что описал, овладевали им постоянно, не давая ни на минуту расслабиться. Платить добром за добро намного проще, чем постоянно сохранять чувство ответственности за судьбы своих близких и друзей.

Вот здесь-то у Венедикта Ерофеева случались постоянные срывы. Чего тут скрывать, они его не украшали. Например, достаточно эгоистично он поступил с Валентиной, в девичестве Зимаковой, его первой женой и матерью их единственного ребёнка — Венедикта-младшего. В первой биографии писателя «Венедикт Ерофеев: Посторонний», написанной Олегом Лекмановым, Михаилом Свердловым и Ильёй Симановским, с протокольной точностью отмечено: «...Ерофеев, пусть и невольно, сыграл в жизни Валентины Зимаковой трагическую и отчасти разрушительную роль»3.

Сказано точно. Разве что слово «невольно», извиняющее недостойное поведение Венедикта Ерофеева, сильно фальшивит. Он не соблюдал многое из того, что здравый смысл и мораль вменяют каждому человеку в обязанности. Наряду с этим поведением он не подстрекал свой ум амбициями. Понимал, что силой логики человеческую глупость не вразумишь.

Венедикт Ерофеев расширял и углублял свои знания ради удовольствия, а не чего-то другого. Уже одно это отличало его от учёного. Он был художником и поступал по наитию, доверяясь интуиции. Никогда не сомневался в правильности принятого им решения. Ведь в большинстве случаев приоритетом был он сам — Венедикт Васильевич Ерофеев. Однако причиной такого эгоистического поведения были вовсе не нарциссизм или себялюбие, а существующее в нём, как инстинкт, жёсткое требование оберегать своё призвание. Не стоит при этом забывать, что бывали в жизни Венедикта Ерофеева периоды, когда он в себе сомневался: «Беру со всех взносы, а, в сущности, никому не нужен как профсоюз»4. Ему хотелось бы к себе другого отношения: «Не хочу быть полезным, говорю я, хочу быть насущным»5.

Рождение сына изменило весь привычный уклад небольшой семьи Венедикта Ерофеева. Некоторое время он чувствовал долг мужа и отца. К сожалению, его попечительство длилось недолго. Вскоре основная ответственность за судьбу сына легла на плечи Валентины.

Мои встречи с Венедиктом Венедиктовичем прояснили многое в жизни его матери. Она была последним ребёнком в большой многодетной крестьянской семье Зимаковых. Детей у родителей было шестеро: три мальчика и три девочки. Мать родила Валентину в 1940 году в 47-летнем возрасте. Её отец был председателем небольшого совхоза со скотоводческой фермой и конехозяйством. Во время войны он получил бронь, чем не упустил случая воспользоваться при отсутствии в деревне мужиков. Наталья Кузьминична, бабушка Венедикта-младшего, чуть ли не ежедневно при внуке напоминала мужу его прежние прегрешения, стыдила и позорила. Ведь когда многие мужики из их деревни погибали на фронте, он «огуливал» их жён.

Дом, в котором выросла Валентина Васильевна, был добротный, так называемый «пятистенок» — прямоугольная постройка, разделённая на просторную избу и сени, где находилась скотина. Всё-таки отец у Валентины Васильевны был председателем совхоза! Беда случилась в конце 1950-х годов. С неё-то у Валентины Васильевны всё пошло сикось-накось, наперекосяк, не как у большинства людей. Поздно ночью она возвращалась из Караваева с танцев. Полезла на сеновал с керосиновой лампой в руке, чтобы там заночевать, и, уже туда забравшись, споткнулась, уронила лампу, и она разбилась. Мгновенно вспыхнуло сено.

Слава богу, все домочадцы спаслись, а вот их дом сгорел подчистую вместе со скотиной. Кое-какие, самые необходимые вещи, впрочем, удалось вынести. Пришлось покупать себе новое жилище. На этот раз дом им достался большой, но ветхий и какой-то скособоченный, но также поделённый на две половины. Отапливалась из них только одна. В этот дом Венедикта Венедиктовича привезли из родильного отделения больницы, где он родился.

Обращусь к записи моей беседы с единственным сыном Венедикта Васильевича Ерофеева:

«Вспоминаю строки из отцовской поэма “Москва — Петушки”: “А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звёзды... распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев”. Действительно, наши хоромы были дымными постоянно. В дополнение к русской печке на зиму буржуйка. Труба от неё через весь дом врезалась в трубу русской печки. Таким вот макаром можно было пережить зиму. Помещение было большим, и одной печки оказалось мало, чтобы его обогревать, когда из всех щелей постоянно дуло. Надо ещё признать, что педикулёз в 1960—1970-е годы был жесточайший. Всё моё детство сопровождалось постоянным мытьём головы с использованием какой-нибудь гадости — вплоть до керосина. А уж если матушка привозила из райцентра серно-ртутную мазь, то наступал полный кошмар. Вши вообще не выводились, как волосы ни стригли. Точно отец написал: “...в дымных и вшивых хоромах, где распускается мой младенец”. У него есть в записной книжке запись, что матушка от боли, когда у неё начались схватки и её повезли в санях в больницу, вцепилась настолько сильно в его руку, что на ней остались следы её ногтей. Вообще-то ждали девочку, хотели назвать её Анной, а вот появился я наперекор родительским надеждам. Я родился 3 января 1966 года, а матушку доставили в больницу на день раньше. Была в тот день жутчайшая метель и мороз стоял трескучий. Мне рассказывала моя бабушка, что она обежала полдеревни, пока не достучалась до деревенских, у кого есть лошадь. Лошадей держали исключительно для вспашки огородов. В каждой деревне была конюшня с двумя-тремя лошадьми.

Наконец-то нашлась тётя Нюра Осипова. Она согласилась отвезти матушку в Воспушку, где была участковая больница, километров в восьми от Мышлина. До Петушков не доехали бы, дорога была основательно заметена. Мой отец, естественно, сопровождал матушку».

Венедикт Ерофеев 18 января 1966 года писал из Караваева в канун Крещения старшей сестре Тамаре Васильевне Гущиной: «Ни приветствий, ни извинений за долгое молчание. Мы-то хоть напоминали о себе 2-3 раза в год поздравительными телеграммами, а вы и этого не делали. Поздравьте меня, Тамара Васильевна, ровно 15 дней тому назад у вас стало больше племянников, чем их было 16 дней тому назад. Его назвали Венедикт (Ерофеев), назвали впопыхах (и многие считают, что неудачно, — история, впрочем, рассудит), экспромтом, поскольку ждали Анну, Венедикта не ждали. Все остальные новости — совершенно телеграфично (не “все остальные”, а несколько самых устойчивых, exense): я постоянно в разъездах по долгу службы, в Караваево бываю еженедельно, в зависимости от обстоятельств или от чего-нибудь ещё, Валентина преподаёт немецкий в старших классах здешней школы и находит в этом вкус; наш семейный бюджет, с точки зрения постороннего, велик, и всё это расходуется наилучшим образом (т. е. бездарно, с точки зрения постороннего); от скопленной нами фонотеки (первоклассной, конечно, — заезжай) прогибаются полки; сейчас насмотрюсь на сына, дочитаю Сарояна, допишу о Малере, дослушаю Стравинского и чуть свет уезжаю в Брянск. Всё остальное — потом»6.