Темно вокруг сделалось в одно мгновение. Не по-ночному темно, а как если бы солнце зашло за суровую грозовую тучу. Но почему так резко?

В следующий миг я обнаружил, что меня держат под руки и поднимают.

— Что такое, что такое, — забормотал я, высвобождаясь. С какой стати меня держали под руки? Почему поднимали? Голову на макушке мне пекло, от макушки по всей голове разливалась тяжелая подташнивающая боль. Я поднял руку и потрогал, что у меня там такое. Пальцам стало мокро и липко. Я посмотрел на них — и удивился: пальцы были густо, как в краске, испачканы в крови. — Что такое? — заоглядывался я вокруг. Вокруг меня собралась небольшая толпа, рядом стояли двое мужчин — видимо, это из их рук я вырывался. Гремучиной видно не было. — Что случилось? В чем дело?

— Вы упали, — сказал мне один из мужчин рядом. Он еще держал руки перед собой так, будто не был уверен, что я крепко стою на ногах, и намеревался вновь подхватить меня. — Со всего размаха, разбили голову. Видите же, — указал он на мою руку.

— Потеряли, похоже, сознание, стали приходить в себя — мы вас подняли, — разъяснил второй мужчина.

Я потерял сознание, упал, разбив голову, — и ничего об этом не помнил!.

«Тут была женщина со мной, где она», — хотел спросить я, но не успел. Из дверей церкви выскочил Паша-книжник, приостановился, оглядываясь, и увидел меня.

— Что произошло, Леонид Михайлович? — бросился он ко мне.

— Да вот, говорят, упал, — в подтверждение достоверности своих слов показал я ему испачканную в крови руку.

Меня подташнивало, голова кружилась. Толпа вокруг, только появился Паша, начала быстро расходиться, и уже через миг мы остались вдвоем.

— Маргарита принеслась как угорелая, говорит, разговаривала тут с вами, и вдруг вы грохнулись, — подтвердил мои слова Паша.

— Видишь, уже на ногах, — сказал я, стараясь изобразить улыбку.

— Сейчас ляжете. Или сядете. В моей машине, — тоном приказа оповестил меня Паша. — В Склиф сейчас поедем.

Я запротестовал:

— В какой Склиф, ты что! Домой только отвези.

— Повезу. Куда надо, — не споря со мной, заключил Паша, беря меня под руку.

Из дверей церкви появилась Гремучина.

— О, уже на ногах, — словно огорчилась, проговорила она, увидев нас с Пашей. — Ты, оказывается, Лёнчик, слабак. Не переносишь правды в глаза.

Трудно быть благодарным человеку, только что обещавшему тебе кнопку под задницу. Но я заставил себя чувствовать к ней благодарность: все же она сбегала за Пашей.

— Знать бы еще, что ты имеешь в виду, — сказал я.

— Сам же признался, что виноват передо мной. Не стерпел, что я на твое место. Выдавил меня из группы. И сам обратно.

Возможно, дело было в том, что я только что так долбанулся и голова у меня отказывалась работать, — я пытался понять, что она говорит, и не понимал.

— Маргарита! — рявкнул Паша-книжник. Он включил свой самый нижний регистр и пустил голос из глубины брюха — как иерихонская труба обрушилась на Гремучину. — Не надо никого обвинять! Не пошло у вас с нами. Ну не пошло! Не для нас ваши тексты.

— А его, — указала Гремучина на меня, — ваши?

— Наши! — Паша дунул в иерихонскую трубу вновь.

— Мерзавцы! — вырвалось из Гремучиной. — Мерзавцы! — повторила она и, пройдя между нами, заколотила каблуками своих босоножек, похожих на древнегреческие сандалии, в сторону стоявшего на пьедестале с указующей рукой конного основателя Москвы.

— Что у вас с нею произошло? — спросил я Пашу. — Она собиралась мне жаловаться…

Я не договорил — Паша прервал меня:

— До машины дойдете? Недалеко здесь стоит. — Он крепко взял меня под руку, и мы двинулись к Тверской. Паша, наклонясь, заглянул мне в лицо удостоверится, что я в порядке, и произнес: — Тут какое дело, Леонид Михайлович. Савёл хочет, чтоб вы вернулись. Без всякой сослагательности. Не звонил пока, не говорил?

Оглушительную новость сообщал мне Паша. И так неожиданно.

— Нет, не звонил, — сказал я, вспоминая, что тогда у Райского, Савёл вроде пытался завести со мной какой-то разговор, но я отмахнулся.

— Позвонит, — как подытожил Паша. — Будьте готовы. Ребята осознали, что вы такое для нас. Это нужно было опыт с Маргаритой получить, чтобы понять. Ромка две новые вещи на ваши слова написал. Недурственно, по-моему, получилось.

— Ясно, — проговорил я, дослушав Пашу. — Теперь наконец ясно. А то я никак не мог сообразить, в чем меня Маргарита обвиняет.

Странное дело, я не чувствовал в себе никакой радости от оглушительного известия Паши. Даже не спросил его — на какие слова написал Ромка-клавишник песни. Таким далеким все это казалось теперь от меня. Таким несущественным. Или все дело было в моем падении?

— А что Гремучина пришла на панихиду, имеешь представление? — только спросил я Пашу еще, когда мы уже садились к нему в машину.

— Это она меня подлавливала, — ответил Паша. — Все о том же хотела поговорить: как ей вернуться. С нею никто больше в группе не разговаривает. Вот она на меня и насела. А что тут можно? Все против нее.

В Склифе мы провели часа три. Я вышел из него с белой, похожей на скуфейку, растягивающейся сеточкой на голове, державшей на макушке сделанную мне повязку. «Или черепушка у вас крепкая, или Бог вас хранит, могли бы и насмерть», — порадовал меня хирург, надевая мне на голову сетчатую скуфейку. «Молитвой отца Георгия», — прозвучало во мне ответом хирургу. Не то чтобы с полным убеждением в том, но — прозвучало.

Уже когда мы снова были в машине и Паша вез меня сквозь полную огней ночную Москву в мое далекое Ясенево, я неожиданно для себя самого вспомнил сделанное мной сегодня открытие и спросил:

— Ты помнишь «Полет шмеля» Римского-Корсакова?

— Помню, что ж не помнить. — отозвался Паша. — Популярная вещь.

— Так вот, — сказал я. — Оказывается, это полет комара.

— Какого комара! «Полет шмеля». Известнейшая вещь.

— Но у Пушкина, — сказал я, — князь Гвидон превращается в комара. Помнишь? Летит там над морем. И кусает потом. Кто кусает? Комар.

Паша помолчал. То ли вспоминал, то ли еще что.

— Да нет, — произнес он затем. — У Пушкина комар, а вещицу-то, о которой речь, «Полет шмеля», кто написал? Римский-Корсаков. У него «Полет шмеля».

Так лишь называется, «Полет шмеля», а написал Римский-Корсаков полет комара, прозвучало во мне, но вслух я больше ничего говорить не стал.

* * *

И куда я его мог затолкать. Ау, да вылезай же наконец на глаза! Так я бормочу — частью про себя, а частью и вслух, — разыскивая в своих бумагах тот договор с Савёлом на «Песенку стрельцов», из-за которого Паша-книжник проел мне всю плешь. Комната у меня вся в стопках папок, машинописей, тетрадей, блокнотов, гроссбухов, старых журналов, газет. Ящики письменного стола вытряхнуты, антресоли книжных шкафов распахнуты. Разговор с Савёлом уже состоялся, но встречи еще не было, пока я сижу дома, начну выходить недели через полторы-две, тогда мы и встретимся, и я хочу, чтобы к нашей встрече договор этот лежал у меня в кармане.