дыхание, а может — я просто стараюсь сбежать от неотвязной мысли. Преследующей хуже голодного йоссы: что это моя вина.

Ведь это я так увлёкся, что тащил их по той тропе. И настаивал продолжать поиск. Лайл меня предупреждал, но мне казалось таким важным открыть — что может скрывать Аграст, да ещё обнаружить его сына… Ангелы Единого — мы же даже его не обыскали. А он ведь безумец, это ясно, он убьёт кого угодно на пути, если посчитает, что это отвлечёт от него йосс.

И он тоже бежал в этом направлении. Он может встретиться с Мелони или Арделл раньше, а тогда…

Перестаю отсчитывать вдохи и выдохи и бегу, бегу, наплевав на горящую огнём грудь, стук сердца, пятна перед глазами. Влетаю с размаху в кусты и замираю — но это не колючий кустарник, просто голые заросли, я проламываюсь через них и кричу опять: «Мелони, Мелони!» — и постепенно с отчаянием понимаю, что я едва ли успею вовремя, а если успею — сколько времени пройдёт, пока мы проделаем обратный путь? И даже если проделаем — зачем Нэйш приказал позвать её, у неё же всё равно нет способа остановить столько зверей, если только чудо…

— Гри-и-и-из! — зов опаляет губы, и вдалеке, между будущих кораблей — огромных сосен — смеётся и поддразнивает эхо, подначивает — давай же, давай, позови ещё…

Но это не эхо, а отклик. Быстро нарастающий, раскатывающийся с каждой секундой: «Я-а-а-анист!»

Сбиваюсь с шага, и внутри — вяжутся морские узлы, потому что это не голос Мелони, это тот голос, который я хочу и боюсь услышать, голос невыносимой (кто проклял меня сунуться в её питомник?!).

— Здесь! Я здесь!

Голос и дыхание подводят, наваливается ознобная слабость — да, я же, кажется, снял куртку… зачем? Она была в крови, и руки тоже, я пытался зажать рану Лайла, но на руках крови не осталось, это мне мерещится. Просто руки покраснели от холода и дрожат.

— Я здесь! — опираюсь на сосну и протираю снегом лицо — нельзя поддаваться и останавливаться. — Здесь!

Уже можно не кричать, не звать: это стук копыт там, на краю слуха. Чёрная точка мельтешит между деревьями, разрастается в жеребца — шерстистый крайтосец, мой отец пытался разводить таких и прогорел.

А через миг я замираю, не в силах поверить, что я не во сне: раскрасневшаяся наездница на чёрном коне, растрепавшиеся по плечам волосы, словно старинная гравюра или иллюстрация к древней сказке о охотнице, духе леса…

— В седло! — рявкает «дух», не тратя времени на приветствия. — Живо запрыгивайте!

Она освобождает ногу из стремени и направляет коня к поваленному дереву, и я повинуюсь как завороженный. Мышцы кричат от боли во время толчка, но это не самое худшее: Арделл так и не отпустила поводья, и получается, что я сижу за ней, а держаться мне не за что, кроме как…

— Нормально держитесь! — вздрагиваю и обхватываю её за талию, и каштанововолосая макушка едва не вышибает мне зубы, когда варгиня шепчет «Давай, хороший, давай, недолго уже» — и конь рвётся с места между деревьями.

«Снежный бег» — особая пробежка этой породы. Не поймёшь, рысь, галоп или скольжение — выносливый, упорный бег. И я стараюсь думать о нём, а не о запахе её волос — будто осенние листья, когда они уже чуть-чуть пропитаны дымом, — или о том, что она, наверное, слышит биение моего сердца — и хорошо, что можно всё списать на долгий бег…

— Что там?

Хорошо, когда можно говорить. По возможности сухо, кратко. Описать встречу с Аграстом, наш путь. Ранение Лайла и то, что последовало. И добавить:

— Он сказал передать… чем быстрее вы будете там — тем больше колонии останется в живых.

Невыносимая молчит, но деревья вокруг начинают мелькать быстрее.

— А Мелони…

— Жива, в порядке, идёт за мной с двумя выжившими.

Прикрываю глаза и выдыхаю, благодаря небо. С Мелони всё хорошо. И двое выживших… всего двое! А ведь там, помимо охотников, были слуги. И нужно думать об этом, об этом и пути — ветер налетает и охлаждает щёки, тут всё-таки слишком жарко, удивительно, почему так, я же без куртки. Благо, поверх рубашки — шерстяной жилет.

А Арделл — вовсе в рубашке, правда, в тёплой и толстой, но всё равно…

— Вы можете простудиться, вы… без куртки?

— Оставила охотникам. А вы свою где?

— Там… на ней была кровь.

Спина Арделл слишком тесно прижимается к моей груди — напряжённая и слишком горячая, и от этого меня самого затапливает жаром, так что все силы уходят на то, чтобы не прижиматься слишком тесно, не вдыхать запах волос, думать о Лайле и о Мелони, и о том, что там, впереди — оттуда уже доносится скулёж, рычание и взвизгивание. Значит, кто-то ещё жив, и мы можем успеть, только вот — как их остановить?

Не выпуская поводьев из одной руки, Арделл поправляет кнут на бедре. Шипит что-то сквозь зубы — разбираю только о лёгком пути — и что-то ещё поправляет на поясе. Сумку с зельями? Если Гроски ещё… нет, конечно, он ещё жив, и ему понадобится помощь.

Звуки разрастаются, идут навстречу и бьют в лицо — кровожадный визг, и страх, и стоны боли, и внезапное недоумение…

Лошадь сбивается с шага — и вот уже она сворачивает с моего следа, устремляется не туда, где мельтешат между деревьями неясные точки, а левее, где меньше кустарника. Меньше минуты — и вот та самая тропа, по которой мы шли к озеру, здесь лошадь останавливается, храпя.

Моё сердце тоже останавливается, потому что я вижу.

Скомканные снежные страницы, на которых кровью написана жуткая история. Прорванная книга Заброшья с серебристыми шкурами-гравюрами — тела в снегу, агонизирующие, и неподвижные, и разорванные собственными же собратьями. Более мелкими йоссами, которые раздирают сородичей и огрызаются, и зализывают раны. Самки и щенки, не достойные стать иллюстрацией в книге о смерти.

Не решившие посягнуть на белую фигуру, запятнанную кровью. Словно выросшую из осквернённого снега. Хищную фигуру с двумя клыками: длинный кинжал в правой руке и смертоносное сияние дарта — в левой. У фигуры — растрепавшиеся волосы и пустое лицо вестника смерти.

Рихард Нэйш, чуть согнувшись, стоит на маленьком островке земли перед сосной, к которой прислонён Лайл Гроски. Вокруг островка в смертном молчании смыкаются йоссы-самцы: семь или шесть, с окровавленными шкурами, ощеренными чёрными пастями, дыхание пара переплетается в воздухе…

Короткая передышка в выматывающем, смертельном танце. Который не остановить,