В свою очередь император просил апостолика организовать военный союз заинтересованных европейских держав для помощи Византии. Сам Иоанн V Палеолог обещал папе стать «первым капитаном и знаменосцем МатериЦеркви, главнокомандующим над христианским воинством, которое придет в Константинополь изза моря». Предлагая оставить заложником своего сына Мануила, он просил у папы 15 транспортных судов, 5 галер, 500 рыцарей и 1 тысячу пехотинцев (всегонавсего!) на 6 месяцев для войны с турками[863].

В ответном письме понтифик выражал крайнюю радость по поводу послания императора и обещал обратиться с соответствующими просьбами в адрес Родосских рыцарей, венецианцев, генуэзцев и киприотов. Он действительно разослал свои призывы, но на них почти не обратили внимания. Единственное, что обе стороны вынесли полезного из свершившегося факта, так это возможность прямой и многолетней переписки. Но император Иоанн V был настойчив в своем стремлении объединиться с Западом против турок. И, тронутый его энергией, папа направил буллу об организации нового Крестового похода, хотя и эта мера не принесла успеха[864].

Фракия теперь была спокойна, но спокойствием покойника. Архонты областей откровенно желали перейти под власть османов, и эта «добрая воля» многократно увеличила возможности турок закрепиться в Европе. Император почти совершенно утратил узы управления и не мог ничего противопоставить сепаратизму своего же чиновника в Фокее, некоего Калофета, объявившего себя самостоятельным правителем. Безнаказанность этого сановника превосходила всякие границы: когда его пираты захватили Халиля (1347—1360), сына султана Орхана, и османы потребовали вернуть принца, Калофет запросил за это с василевса 100 тысяч золотых монет и титул севастократора. Чтобы сгладить дипломатический скандал и сохранить союз с османами, без которых Византия теперь оказывалась абсолютно беззащитной перед болгарами и сербами, Иоанну V Палеологу пришлось пойти на откровенное унижение. Он выдал свою малолетнюю дочь Ирину Палеолог за Халиля, который к тому же приходился ей кузеном: его матерью являлась Феодора Кантакузен.

Мануил Кантакузен, сын Иоанна VI Кантакузена, многократно увеличивший могущество Мореи, также не собирался подчиняться центральной власти. А отряд наемников, направленный против него Иоанном V, был разбит сыном талантливого полководцаотца. В конце концов, император признал Мануила Кантакузена Морейским деспотом, сохранив видимость его зависимости от императора. Кроме того, приходилось расплачиваться за помощь в борьбе с Иоанном VI Кантакузеном. И царь отдал в качестве приданого своей сестры, выданной замуж за генуэзца Гаттелузи, остров Митилену (Лесбос)[865].

Однако и в таких непростых условиях император не забывал о своем долге перед Церковью. Хотя Собор 1351 г. поставил точку в исихастских спорах, Никифор Григора в 1355 г. начал новую дискуссию. Видимо, он надеялся, что со смертью старого покровителя св. Григория, императора Иоанна VI Кантакузена, позиции Святителя во дворце пошатнулись, но ошибся. Повод для дискуссии дал приехавший в Константинополь папский легат Павел Смирнский, заявивший, что желает узнать непосредственно «из первых рук» о новейших богословских течениях в Восточной церкви. Неожиданно его поддержал сам василевс, заявивший, что хотя и поставил свою подпись под актами Собора 1351 г., но на нем не присутствовал, а потому трудно понимает причину разногласий Григоры и Паламы. Диспут носил публичный характер, и ему придавалось очень большое значение. Свидетельством тому – присутствие на диспуте непосредственно царя со всем семейством, множества высших сановников, клириков и богословов[866].

Однако Григоре пришлось испытать горькое разочарование – император вовсе не собирался ревизовать акты «кантакузенского» Собора 1351 г. Когда философ заявил с первых слов, что желает, чтобы «Томос» 1351 г. был сожжен, и лишь потом готов вступать в спор с Паламой, император его перебил: «Цель собрания нашего – не вызывать вновь судебного разбирательства и выносить решения, ибо это уже случилось, и нет сейчас того, кто бы это изменил. Сей Томос соборный и принадлежит всей Церкви, и дело каждого – возвеличивать его. Но я тогда не присутствовал и соглашаюсь выслушать вас, дабы и самому уяснить, в чем же дело». После этого диспут потерял для Григоры смысл, кроме того, при всем своем умении философ и историк ничего не мог противопоставить аргументам св. Григория[867].

Это было едва ли не единственным значимым событием, где царь демонстрировал свою власть. Империя медленно погибала, и ее слабость тем более казалась смертельной, что в 1359 г. скончался султан Орхан, многие десятилетия дороживший дружбой с византийцами, хотя под конец жизни не без удовольствия взиравший за тем, как его сын Сулейман завоевывает Галлиполи. Теперь же его наследник Мурад I (1359—1389) был готов к тому, чтобы использовать турецкую силу исключительно во славу османского оружия.

К слову сказать, по словам современников, это был блестящий и мужественный воин, великодушный человек, благочестивый мусульманин и щедрый правитель. Никогда султан без необходимости не проливал крови и был довольно милостивым к побежденным врагам. Он реформировал армию, резко увеличив количество корпусов янычар и создав прекрасные кавалерийские части. Обладая большой веротерпимостью, он обеспечил вполне приемлемые условия для существования своим новым христианским подданным и имел все основания считать, что его политика дала прекрасные результаты[868].

Вначале Мурад I окончательно сокрушил сопротивление оставшихся независимых сельджукских правителей в Малой Азии. Ему удалось довольно быстро разгромить Караманского бея, захватить Анкару и близлежащие области. А затем султан Мурад двинулся на Фракию. В 1360 г. его полководцы ЛалаШагин и Евреносбей захватили сильнейшие крепости Димотику и Чорлу. А в 1361 г. ЛалаШагин вогнал в страх архонта Адрианополя, бесстыдно сдавшего город без боя. Теперь второй по величине город Фракии стал новым опорным пунктом османов в Европе[869].