Константину удалось проделать с христианством то, что Клавдию не удалось с Элевсином.

Но для интересов и достоинства Империи не подходило, чтобы ее официальная религия являлась продолжением и венцом вековых традиций стран, завоеванных, раздавленных и униженных Римом, – Египта, Греции, Галлии. Что же касается Израиля, тут дело обстояло иначе. Во-первых, Новый закон был очень далек от Ветхого, а главное, больше не существовало Иерусалима. Да и дух Ветхого закона, столь далекий от всякой мистики, не сильно отличался от римского. Рим мог ужиться с «Богом воинств».

Даже дух еврейского национализма, с самого начала сильно мешавший христианам осознать родство христианства с подлинной духовностью «язычников», оказался для Римской империи благоприятным элементом в христианстве. Этот дух, что удивительно, передался самим обращенным «язычникам».

Рим, как всякая страна-колонизатор, в моральном и духовном отношении лишал корней завоеванные страны. Это бывает последствием любого колониального завоевания. Вернуть покоренных к их корням Рим не собирался и теперь. Надо было лишить их корней еще больше.

[Отметим в подтверждение, что единственное происходящее из языческой среды пророчество, признанное Церковью, – это пророчество Сивиллы, присвоенное римской традицией162. (Ведь Четвертая эклога163 ясно показывает, что в Риме действительно было мессианское ожидание, очень сходное с иудейским и в равной степени плотское).]

Христианство, подпав под совместное влияние Израиля и Рима, блестяще преуспело в этом164. Еще и сегодня повсюду, куда приносят его миссионеры, происходит тот же процесс лишения корней.

Конечно, все вышесказанное – только цепочка предположений.

Но вот что можно утверждать почти с уверенностью: от нас хотели что-то скрыть и сумели это сделать. Не случайно столько текстов погибло, не случайно таким мраком оказалась покрыта столь важная часть истории.

Вероятно, происходило систематическое уничтожение документов.

Труды Платона его избежали – каким чудом? Но у нас нет трагедии Эсхила «Прометей освобожденный», которая открыла бы нам истинный смысл истории Прометея – любовь, соединяющую Прометея и Зевса165, – уже различимый, но лишь с трудом в «Прометее прикованном». А сколько еще сокровищ утрачено!

Исторические сочинения древности дошли до нас с огромными лакунами. Ничего не осталось от гностиков166 и совсем немного – от писаний христианских авторов первых веков. Если среди них были такие, где привилегия Израиля не признавалась, – их уничтожили.

Но все же Церковь ни разу не провозгласила, что только иудеохристианская традиция может обладать богооткровенными Писаниями, таинствами и сверхъестественным знанием о Боге. Она ни разу не провозгласила, что христианство не имеет никакого сродства с мистическими традициями других стран, кроме Израиля. Почему? Не потому ли, что вопреки всему Святой Дух уберег ее от лжи?

Сегодня это – проблемы жизненной, неотложной и практической важности. Ибо, поскольку вся светская жизнь европейских стран напрямую происходит от «языческой» цивилизации, то, пока будет сохраняться иллюзия разрыва между так называемым язычеством и христианством, до тех пор христианство не воплотится, не пропитает, как должно, всю светскую жизнь, но останется отрезанным от нее и, следовательно, бездейственным.

Как изменилась бы наша жизнь, если бы мы увидели, что греческая геометрия и христианская вера проистекли из одного источника! […]

Из последних писем родителям

(1943)[25]

1

18 июля 1943 г.

Darlings1,

Ваше письмо с описанием дней, проведенных в Бетлехеме2, одновременно сильно опечалило меня и сильно обрадовало. Опечалило по причине жары и других неудобств, выпавших на вашу долю; как бы я желала, чтобы вы были окружены только благополучием во всех смыслах! В то же время я рада, что ваши письма не в духе месье Беркена3 и не представляют вашу жизнь в сплошном розовом свете. Когда краски смешаны, понимаешь, что это правда, и сквозь письма чувствуешь реальную близость с вами.

Меня порадовали, конечно, и те места, где вы рассказываете о Сильвии4. В том, что относится к ней, никакие подробности никогда не будут лишними. Вы не представляете, что это все для меня значит. Я счастлива думать о ней, как и о тех, пусть кратких, но чистых радостях, которые она вам подарила.

Я только очень желала бы, чтобы у нее было место для прогулок, свободное от девочек, которых выгуливают строем.

Никакое из нынешних обстоятельств из ее жизни, как мне кажется, не должно направить ее в сторону «Марии Смоляной»5.

Еще я счастлива, что и Альбала, и Их Преподобия составляют для вас теплую человеческую среду. Дружеские приветы им всем от меня. Пусть Малышка знает, что я думаю о ней, не забываю ее и горячо желаю, чтобы духовное благо, к которому она стремится, пришло к ней подлинным образом6.

Darling Mим, ты веришь, что у меня «есть, что отдать». Эта формулировка не особенно удачна. Но я сама чувствую какую-то растущую внутреннюю уверенность, что есть во мне что-то вроде золотого запаса, который надо передать. Но только и опыт, и наблюдение за моими современниками все более убеждают меня в том, что никто не хочет его принять.

Это цельный слиток. То, что прибавляется к нему, сливается с остальным. По мере того как слиток растет, он становится все компактнее. Я не могу раздать его по кусочкам.

Чтобы его воспринять, требуется усилие. А усилие – это ведь так утомительно!

Некоторые смутно чувствуют: «в этом что-то есть». Но им кажется достаточным наградить мой интеллект парой-тройкой хвалебных эпитетов, и на этом их совесть успокаивается. И затем, слушая меня или читая написанное мной, с тем же поспешным вниманием, с которым они относятся ко всему на свете, и внутренне сразу все для себя решая окончательно, реагируют на каждый клочок мысли, по мере того как он является: «с этим я согласен», «а вот с этим не согласен», «это потрясающе», «а это полная чушь» (последняя антитеза принадлежит моему начальнику). И, подведя черту: «все это чрезвычайно интересно», переходят к другой теме. Они не утомились.

Чего тут ждать? Я уверена, что и самые горячие христиане среди них не больше концентрируют внимание, когда молятся или читают Евангелие.

С чего мне предполагать, что в другом кругу было бы лучше? Я уже знакома с некоторыми из этих других кругов.

Что же до потомства, то ко времени, когда народится поколение, наделенное мускулами и мыслью, печатные труды и рукописи нашей эпохи уже, несомненно, исчезнут материально.

Это меня ничуть не огорчает. Золотая жила неисчерпаема.

Что же до практической неэффективности моих письменных усилий, с тех пор как мне не доверили задачу, которой я желала бы, – это или что-либо другое… (я, впрочем,