— Племянник режиссера. Живет в тайге, пишет книжки. Фильм «Счастливые люди» не смотрел?

— Нет. Я о том, который «Ностальгия», «Рублев».

— Нудный.

— И «Сталкер»? «Солярис»?

— Ну… да.

— Я, пока «Зеркало» не посмотрел, тоже так думал. А потом Руслан, ну чувак, который обратил меня в фотографическую веру еще в армии, написал, что там суть созерцания. А кто же такой фотограф, если не созерцатель? «Зеркало» — классные фотки живые. Ну я и сел за монитор. Руслан предупреждал, чтобы только не в кинотеатре, где мешают медитировать хоботы. И меня пробило. Тогда и все остальное полюбил. Тарковский, кстати, и фотографом неплохим был…

Они подъезжали к гостинице, та выплывала из тумана, как высокогорный курорт в «Сиянии», и у Косточкина мурашки по спине побежали, но вовсе не от невольной ассоциации, а потому, что все заканчивалось.

Заканчивалось.

Он это ясно почувствовал и испугался.

Автомобиль остановился напротив гостиницы. Вероника посмотрела на Косточкина.

— И что же дальше? — спросила она, впрочем, как-то рассеянно и вместе с тем напряженно.

Косточкин судорожно сглотнул.

— В смысле?..

Ему было душно, как и Васе Фуджи, когда тот выскакивал из машины, будто та уходила на дно.

Вероника отвела взгляд, побарабанила нетерпеливо по рулю. Косточкин помрачнел.

— Ну про… Тарковского, — с усилием проговорила она.

Косточкин не сразу сообразил… точнее, не сразу вспомнил, при чем тут еще Тарковский.

— Да… Ну да, вот, по Васе, это «Собачья ностальгия», — наконец произнес он. — Или по Бакунину.

— И «Рублев»? — откликнулась девушка.

Косточкин не отвечал, ему было все равно, что теперь она скажет о Бакунине, Тарковском или Васе Фуджи, абсолютно все равно. Он ждал совсем других слов и сам хотел говорить их. Девушка повела плечами, глядя на огни фонарей… Или это фонари сюда заглядывали, да, это были чьи-то очи оранжевые, каких-то зверей из гребенщиковской песни, что ли. Зачем они не слушались дурочки Вали? Зачем они говорили не о том? Ведь именно в тот момент можно было все поправить. Но оба избегали даже смотреть друг другу в глаза.

— …И хоть «Рублев» фильм занудный, — заговорила она, — но мне по душе одна мысль… Чья-то. Уже не помню. Надо будет уточнить у Стаса. Но суть такая: если есть «Троица» Рублева, есть и Бог. Такое доказательство.

Косточкин не ответил.

— Такое доказательство, — повторила она.

Пора было выходить. И Косточкин, набрав воздуху, сказал с дурацкой бодростью:

— Ну хоп!.. Приключение окончено. То есть, — спохватился он, — в смысле… с анархистом… Буду ждать звонка.

Вероника испуганно взглянула на него и тут же отвернулась.

— Да… я позвоню завтра, и мы договоримся, во сколько выезд.

— …С Фудзиямы, с вершины запада востока… или востока запада… Вася снова попросит у кого-нибудь там мобильник.

Вероника пыталась улыбаться. Косточкин и запомнил навсегда эту ее жалкую гримасу. Хотел было дерзко наклониться и поцеловать, да не смог, вышел, бормоча слова прощания и пожелания… И автомобиль сразу сорвался и устремился прочь.

А Косточкин стоял истуканом, смотрел в туман, осиянный очами крылатых животных или этим… Орфеем, потерявшим Эвридику. Только не он, а она оглянулась, потому что ее окликнули.

Утром позвонили. Заспанный Косточкин взглянул на дисплей. Звонил заказчик. Вадим.

— Слушайте внимательно, — меланхолично говорил он, что совершенно не вязалось с ранним часом. — Трехдневное пребывание в Смоленске будет оплачено по договору. Это не вопрос. И все. Более в ваших талантах никто не нуждается. Не советую донимать никого звонками, это бесполезно и небезопасно. Советую заканчивать путешествие, отснятый материал стереть и тихо-мирно заниматься своим делом. Каждому — свое.

Пауза.

— Я говорю ясно? Меня хорошо слышно? Алло?

— Да, — ответил Косточкин.

— На этом — все.

И он отключился. А Косточкин пялился на дисплей, пялился…

Больше он не спал. Хотел принять душ, но побоялся, что в это время позвонит Вероника. И просто умылся, побрился. Натер щеки испанским одеколоном. Ходил из угла в угол, ждал, ждал. Вспоминал вчерашний день, как вспышку на солнце. Вспоминал Васю с Валей и вдруг ловил себя на мысли, что… завидует им, да, завидует. И он хотел бы куда-то рвануть — прочь, за солнцем, на поиски любой страны, любой легенды, лишь бы с Вероникой. Вот Вася не стал бы чиниться на его месте, а просто и позвал бы ее, в нем была смелость придурка. Как же хорошо быть придурком, идиотом, дебилом. В дурачестве есть необходимый градус для… для обезболивания, смелости, свободы, счастья.

Комната благоухала испанской корой. Как было бы хорошо очутиться в узких каменных улочках Толедо вдвоем, вдвоем, вдвоем… Да где угодно.

Но… неужели Вероника не позвонит?

И… неужто она все рассказала этому Вадиму?

А кто еще ему мог рассказать? Спецслужбы? А что, в банках есть свои оперативники и так далее… Вдруг он уже прислал их сюда. Что тут ехать на крутой тачке? Четыре часа. Может, сам Вадим уже здесь. И он выбил из хрупкой девушки признания.

Косточкину было жарко. Он пил воду из графина. И чувствовал себя героем лихо закрученной истории. Или жертвой этой истории. Что он мог предпринять? Как переломить… ключ… ключ судьбы… зачем же ключ ломать? Да это снова Летовым нанесло. Границы ключ переломлен… Чушь какая-то. Ключ еще цел. Ничего не переломлено.

Уже было одиннадцать часов, когда Косточкин решился набрать номер Вероники.

Никто не ответил.

Он снова набрал.

Звонок сбросили.

И тут-то он и услышал как будто хруст, и треск, и дребезг, и грохот сломленного ключа, города, всего мира.

Что было делать? Тут же уезжать? Да, к чертям собачьим отсюда, из этой дыры!.. Косточкин начал было собираться, но вдруг вспомнил, что именно этого и требовал меланхолично жених.

Так нет же! Шиш. Он не уедет… Пойдет… ловить линию… линию Вероники. Вдруг… вдруг она приведет куда нужно? И это будет ответом на вопрос: что, что, что же ему делать?

Теперь уже он принял душ. Оделся. Снова продлил номер на сутки. И вышел на улицу, глотнул сырого февральского воздуха. Да это не принесло облегчения. Пытаясь сосредоточиться, Косточкин двинулся по улице. Так, так, лови линию. Границы ключ… переломлен пополам… Пополам. А Вася Фуджи уже на своей линии был далеко где-то, далеко на пути к западу востока. И Косточкин вдруг с яростью думал, что и он всей душой ненавидит царей, полицию, судей, капиталистов, банкиров, особенно банкиров, о да, банкиров. Он бы написал пост против банкиров, и пусть его судят за экстремизм. Пусть упекут в Кащенку или куда там. И тогда он пустится по стране в больничной пижаме на поиски земли обетованной, Руси Святой, где нет банкиров. Жаль, что он не авиастроитель, как тот шизик с Соборной горы, а то построил бы высокоплан «Росинант» и полетел, как Дубровский. Как тот мужик из «Рублева». Полетел бы, фотографируя сверху все, как кажется, а не так, как оно есть, потому что вынести документальность этой жизни просто невозможно. Нищету и мрак да покроет красота воображения. Не в этом ли принцип этих чудаковатых толедцев? Хорошо бы встретить самого президента этого клуба и спросить. И Косточкин решил пойти в хрущевку на краю оврага с видом на Веселуху и собор с другой стороны.