Кое–кто скажет, что любовь любящего всех ничего не стоит: что мне чести в том, что любящий всех полюбит и меня? Но такие ищут как раз не любви, а чести; если их любит такой человек, значит они немалого стоят! Есть женщины, которые желают быть единственным объектом нежности и привязанности своего возлюбленного, и всю жизнь их раздирает глупая, нечестивая ревность. В их глазах любовь, не принадлежащая никому, кроме них самих, и есть то самое сокровище, ради которого они готовы продать всё, что имеют. Мужчина же, любящий женщину такой любовью, и сам поглощается ею без остатка: разве не может самая убогая на свете любовь без остатка поглотить самое убогое в мире создание? Сердце должно научиться любить, но как бы хорошо оно ни усвоило свои первые уроки, это ещё не значит, что любовь его совершенна; ведь знание азбуки ещё не делает ребёнка учёным. Чем больше человек любит, тем лучше он начинает любить.

Только тот мужчина, который любит Бога и своего ближнего, способен по–настоящему любить женщину — той любовью, которую задумал между ними Бог, сотворив людей мужчинами и женщинами. Я повторяю, что лишь тот мужчина, который любит Бога всей своей жизнью и любит ближнего, как возлюбил его Христос, способен на великую, совершенную, славную любовь к женщине.

Гибби любил всех людей и потому был способен любить Джиневру так, как Донал, будучи поэтом и пророком, пока не мог полюбить её. Рядом с самой страстной любовью неверующего мужчины любовь Гибби была, как солнце по сравнению с лесным пожаром. В ней была полнота нежности и правды. В блаженных делах милости он чувствовал себя, как рыба в воде. Это было его царство, тут он восседал на своём престоле. Именно эта всеобъемлющая любовь, составлявшая самую суть его существа и принимающая в свои объятия всё, что можно было полюбить, теперь изливала свет своих лучей на одно милое и родное существо. Всё это время его любовь к Джиневре росла, как цветущий благоуханный куст, а её признание низвело на этот куст небесное пламя, и из него поднялся огонь, не пожирающий и не опаляющий нежные ветви, но дающий жизнь и возносящийся вверх, домой.

Гибби не надеялся, не думал, не мог себе представить, что она может так его любить. Она отказала его другу — сильному, благородному, прекрасному поэту Доналу, и только её собственные уста могли убедить его в том, что сердце её склонилось к маленькому сэру Гибби, ничтожному оборвышу, который сам в себе видел одно горящее сердце, носящееся по миру в развевающихся лохмотьях. Его преданность смягчила всю её боль, возместила все недостатки, утолила все желания и закрыла дорогу жадному и ненасытному «я». Даже если какая–то неблагочестивая мысль и задумала бы помешать их покою, ей негде было бы укорениться и возрастать. Почва страданий попадает к нам с горных вершин гордыни, и приносят её потоки наших желаний.

Насколько же велика была радость Гибби теперь, когда тепло и аромат любви, которая с незапамятных времён изливалась из его сердца потоками утешения и исцеления, вдруг вернулась к нему в дуновении лёгкого и душистого весеннего ветерка, пробуждающего цветы своим нежным прикосновением! Теперь его сердце воистину было удивительным, счастливым даром, достойным того, чтобы Господь сотворил его. Если бы в тот вечер можно было собрать всё счастье жителей города в одну большую волну, она не поднялась бы и до половины того могучего вала, что рвался к небу из ликующей души маленького сэра Гибби.

Он вошёл во двор старого дома Гэлбрайтов. Но не могла же его внутренняя радость превратиться в солнечные лучи и осветить каменные плиты? Откуда взялся этот свет? Гибби поднял глаза. Окна спальни миссис Кроул были ярко освещены. Он открыл дверь и торопливо взбежал наверх. На лестнице его встретил запах чего–то горелого, с каждым шагом становившийся всё сильнее.

Гибби распахнул дверь спальни миссис Кроул и увидел, что ситцевый полог её кровати полыхает до самого потолка. Он кинулся к кровати, но миссис Кроул там не было. Гибби вскочил на кровать, сорвал горящие занавеси, кинул их на одеяло и начал поспешно затаптывать огонь ногами. Пламя уже почти погасло, и Гибби потянулся было наверх, чтобы снять тлеющие обрывки балдахина, как вдруг услышал чей–то стон. Он посмотрел вниз. У подножия кровати безвольной кучей тряпья лежала миссис Кроул в своём шёлковом платье, мертвецки пьяная, с опухшим красным лицом, полуприкрытыми глазами и широко открытым ртом. Тлеющий обрывок ткани упал ей прямо на лоб. Она открыла глаза, посмотрела вверх, испуганно вскрикнула, снова закрыла глаза и больше уже не двигалась, а только тяжело дышала. С одной стороны возле неё валялась бутылка, а с другой — медный подсвечник, чья свеча давно превратилась в лужицу воска.

С помощью кувшина с водой и приготовленной ему ванны Гибби потушил, наконец, последние языки пламени и мог теперь заняться миссис Кроул. Она дышала так тяжело и хрипло, что он испугался. Он принёс ещё воды, омыл ей голову, положил ей на лоб влажный платок, а потом уселся рядом на стул и стал ждать. Странная это была картина: полночь, чёрная, полусгоревшая постель, на полу — безобразное, полумёртвое тело, а рядом — грустный, но всё же… я чуть не сказал, светящийся от счастья, юноша.

Ночь тянулась медленно. Наконец забрезжило серенькое утро, стылое и безрадостное. Миссис Кроул вздрогнула, пошевелилась, с трудом подтащила себя к спинке кровати, села и, зевая, потянулась. Гибби поднялся и встал над нею. Тут она заметила его, и дикий ужас исказил её отупевшее лицо. Она взглянула на него, потом в панике обвела глазами комнату, как будто неожиданно проснувшись посередине адского пламени. Он взял её за руку и потянул. Она послушно поднялась и встала, мгновенно протрезвев от страха.

Её выжженные выпивкой глаза следили за каждым его движением по мере того, как он вытащил из шкафа её шляпку и плащ и помог ей одеться. Она повиновалась ему, как нашкодивший и пристыжённый ребёнок, которого застали на месте преступления. Гибби вывел её из дома в серое утро, продел её руку в свою и вместе с ней зашагал к реке. Время от времени она пошатывалась, и от слабости у неё подгибались колени, но Гибби был в этом деле далеко не новичком и доставил её в целости и сохранности прямо к порогу дома, где находился её чердак. Предполагая, что подобное может произойти, он всё это время выплачивал за него арендную плату. Он открыл дверь её ключом, провел её вверх по лестнице, отпер чердак, усадил её на стул и вышел, тихо прикрыв за собою дверь. Инстинктивно она нашарила свою постель, рухнула на неё и моментально уснула.

Когда она проснулась, в её мутном сознании возникло ужасное видение её воскрешения и осуждения. Единственное, что она помнила более–менее ясно, был ангел, как две капли воды похожий на сэра Гибби, который парил над нею в воздухе, и со всех сторон от его тела исходили языки пламени, достающие до самых её внутренностей и дотла сжигающие её тело и душу. Она лежала с закрытыми глазами, раздумывая надо всем этим, как вдруг в приливе отчаяния вспомнила, что напилась и нарушила своё обещание. Так вот откуда этот страшный сон, эта жуткая головная боль и эта жгучая тоска, снедающая её сердце! Надо встать и выпить глоток воды. Мучительно постанывая, она приподнялась на локте и открыла глаза. Какое поразительное и ужасное открытие, медленно доходящее до её сознания, ожидало её! Она пала, как её далёкие прародители; райский сад исчез, и она лежала за его воротами посреди волчцов и терниев. Она была почти хозяйкой великолепного дома, а сейчас снова превратилась в обитательницу унылого, одинокого чердака! Её снова с позором изгнали из счастливого места новообретённой почтенности, дружбы, честной и достойной жизни и возможности протянуть руку помощи миру, которые — увы! — оказались столь краткими. Она лежала подобно свинье, которую вытащили из грязи и вымыли, но напрасно. С жгучим чувством стыда она оглядела своё пышное атласное платье — мокрое, обгоревшее и закапанное воском. Фу, как мерзко и противно от него пахло дымом и винным перегаром! А её кружевные оборки! Она взирала на остатки своего великолепия, как, ангел, заснувший в дозоре, должно быть, смотрел бы на свои крылья, коварно опалённые врагом.