– Сил… сил никаких… нету… Оставь меня.

– Тянуть буду волоком… Только хоть немного помогайте. Отталкивайтесь ногами… Ладно?

Встал и, шатаясь под тяжестью собственного тела, пошагал вниз по склону. И поволок Вутятина.

Часа через два, когда одолел последние километры, протащив за coбой и Вутятина, Казаковский присел передохнуть. Прижался спиной к лиственнице и обомлел. Впереди, внизу, за стволами деревьев, которые явственно чернели на белом снежном фоне, светился живой оранжевый огонек. Не поверил сам себе. Закрыл глаза, некоторое время посидел так, потом снова открыл. Всмотрелся вдаль. Оранжевых огоньков было два. Желтым квадратиком светились окна домика. Того самого, к которому они пробивались через перевал. И в тишине явственно слышался глухой монотонный ровный шум. Шумели под напором ветра и верхушки деревьев, но тот шум был особенным. Однообразным и густым. Казаковский догадался, узнал его – он шел от буровой, которая непрестанно трудилась, прогрызая на глубине твердую породу… Спасены! Дошли!..

Он привстал и закричал. Всей силой ослабевшего голоса. Сложил руки рупором и снова закричал. В ответ только отозвалось одно эхо, как бы хихикая и передразнивая. Казаковский выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вверх. И – никакого ответа. Но надежда была, она придала силы. Впереди светились окна! Там – люди, тепло, еда…

Но чем ближе к домику, тем труднее пробираться по заснеженной целине, продираться сквозь бурелом и колючие заросли. Силы окончательно покидали его. Казаковский еле держался на ногах. Спина мокрая от пота, и рубаха неприятно приклеивалась к телу, мешала двигаться. В сапогах мокро от снега. Пот катился по щекам, застилал глаза, мешая смотреть…

Неподалеку от дома, выбившись окончательно из сил, Казаковский подтянул Вутятина, прислонил его к толстому стволу дерева. Отвязывать леску не было сил. Он отрезал путы ножом. И, не отрывая глаз от светлого окна, шатаясь, хватаясь за стволы встречных деревьев, побрел к дому. Взобрался на ступеньки. Постучал. Ни звука в ответ. В доме весело шумели. Слышался голос старшего геолога Юрия Бакунина. Он пел под гитару.

Казаковский выхватил пистолет и заколотил рукояткой в толстую тяжелую дверь. За ней послышался шум. Распахнулась дверь. Его втащили в дом, в тепло. Узнали. Засуетились. А Казаковский, превозмогая усталость, потянул их обратно, в ночь, в снег:

– Там… там Вутятин. Скорее!

Побежало сразу несколько человек. Притащили и его в дом. Ножом разрезали заледенелые, ставшие панцирем брюки. Разули. Влили в рот спирту. Оттерли обоих снегом. Одели в теплое белье, усадили за стол. Сунули каждому в руки по стакану.

– У нас праздник! – пояснял Бакунин. – Праздник! Добурились мы!

И только тут Казаковский и Вутятин обратили внимание, что на столе, сбитом из отесанных плах, рядом с едой и бутылками возвышалась круглым столбиком тяжелая серовато-коричневая каменная проба, вынутая из глубины земли. Буровой инструмент выгрыз ее из рудного тела. Казаковский придвинул керн к себе поближе. Да, действительно, они дошли, добурились до руды. Касситерит! И многозначительно посмотрел на Вутятина: а они шли сюда закрывать, ликвидировать буровую. И поднял свой стакан.

– Тогда – за победу!

– Победителей не судят, – изрек Вутятин, и только один Казаковский понял его слова. – За успех!

Потом ели горячую пищу. Первый кусок хлеба показался ужасно соленым, даже горьким на вкус. Словно его намазали горчицей. Второй кусок был чуть слаще. Казаковский до этого слышал, что с потерей сил человек теряет соль. Именно ее в первую очередь и усваивал организм. Именно соль и делала хлеб горьким и таким желанным.

А глаза сами закрывались от усталости. Тепло и еда разморили окончательно. Он не помнит, как разделся, как влез в теплый меховой спальный мешок.

Но отдыхать, сладко спать долго не пришлось. Его настойчиво тормошили чьи-то руки. До сознания, как сквозь вату, доходил голос Юрия Бакунина:

– Евгений Александрович, проснитесь! Проснитесь!..

Казаковский с трудом раскрыл слипшиеся веки, отряхивая с себя цепкие силы сна.

– И поспать как следует не дашь…

– Вас вызывают. Срочно! Из Солнечного… Главный инженер требует.

Казаковский вылез из спального мешка. Быстро оделся. Зашел в уголок, где за перегородкой размещалась походная рация. Сел на подставленный табурет. Взял наушники.

– Евгений Александрович? Вы?

Казаковский узнал голос Алимбаева. Он был необычно возбужденным. Даже показалось, что радостно возбужденным. С какой стати? И ответил в микрофон как можно спокойнее и деловитее:

– Да. У аппарата Казаковский. Слушаю.

– Евгений Александрович! Пришла телеграмма из Москвы! Из министерства! – гудел в наушниках голос главного инженера.

Казаковский сам заволновался. Возбуждение Алимбаева передалось и ему. Он торопливо выдохнул, приказывая:

– Читай!

– Читаю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович!

Казаковский верил и не верил своим ушам. Мир вокруг как-то сразу преобразился, стал радужно-солнечным.

Словно из-за сопки, пробив тучи, выглянуло солнце, заливая все ослепительно ярким светом и теплом. Не сказка ли это? Не снится ли ему? Казаковский придвинул поближе микрофон:

– Повтори!

– Повторяю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович! Это победа, Евгений Александрович! Наша победа!

Москва – Дальний Восток – Москва

1980—1983 гг.