– И куда же ты меня завез, а? Куда завез? Куда-а-а? Несчастная я, разнесчастная… Поверила ему, идиоту рыжему!.. Поверила, дура глупая-а… Да тут живой души нет ни одной!.. Глушь сплошная и дикая, без культурных заведениев и самых простых нужных удобств для человечества… Кругом одна черная тайга, голая и беспросветная… Ни один нормальный человек по собственному хотению сюда не приедет, только ты один такой выискался! Выискался на мою голову… Тюха-растюха с серыми ушами… Куда же ты меня завез, а? За что мне выпало такое наказание, а? Чем же я провинилась, чтобы гноить здесь свою живую душу и лучшие годы расцветающей жизни?..

Галина, или попросту Галка, как ее именовали подружки по школе, а потом и по университету, или, как она любила сама себя именовать на заграничный манер, – Лина, по паспорту Галина Васильевна Манохина, сидела в накомарнике, густо обрызганная репудином – серой неприятной жидкостью, отгоняющей комаров, мошку и иную таежную крылатую пакость, да еще и одеколоном «Гвоздика», сидела спиною к остывающей печке, грелась о ее теплый бок и отрешенно смотрела через марлю в окно, по которому, как и слезы по ее щекам, сползали дождевые капли. Она сидела на грубо сколоченном табурете, а у ног на некрашеном полу валялись пустые бутылочки от репудина и одеколона. Галка горестно всхлипывала и яростно давила ладонями комарье и другую летающую живность, самовольно проникшую в теплую комнату.

Разве предполагала она когда-нибудь, что будет жить в таких жутких условиях? Галка с неприязнью и брезгливостью оглядывалась вокруг себя. Ей и в голову даже не приходило, что эта самодельная печка, хитро и ловко сложенная из дикого камня, валунов и частично, в самом главном месте, из настоящих, завезенных издалека обожженных кирпичей, считалась одной из самых лучших в геологическом поселке, была своеобразной гордостью хозяина этого небольшого дома, срубленного им самолично также весьма умело из грубоотесанных еловых бревен. Неказистая на вид печка, как отмечали местные острословы, имела «богатое внутреннее содержание» – быстро нагревалась, обильно источала тепло и, главное, долго хранила жар, поддерживая в доме даже в лютые морозы довольно сносную комнатную температуру. Но человеку городскому, тем более привыкшему к высоким стандартам столичной жизни, особенно женщине, привыкшей к обыкновенному комфорту малогабаритной квартиры в многоэтажной сборной железобетонной коробке с лифтом, горячей и холодной водой, канализацией, газом на кухне, ванной, телевизором и бесперебойной подачей электроэнергии, этот самодельный, грубо сложенный, крепко сколоченный, пропахший смолою дом, эта, с позволения сказать, печка с закопченной трубой, эти полы из плах, неровно стесанных топором, да широкий топчан из ошкуренных и полустесанных, но вполне ровно подогнанных жердей, стол из оструганных досок, навесной шкаф из ящика, – одним словом, вся эта спартанская обстановка Галке была явно не по душе и производила, откровенно говоря, на нее весьма и весьма удручающее впечатление. Это было явно не то, к чему она стремилась и что ожидала увидеть в своей новой замужней жизни, отправляясь в далекий и знаменитый Дальневосточный край. Конечно, друзья и товарищи хозяина дома, привыкшие к походно-бродячим таежным скитаниям, привыкшие обходиться малым и довольствоваться тем, что удается иметь в таких сложных условиях обычной отдаленной геологической экспедиции, несомненно, считали и этот дом, и печку не только вполне пригодными, а даже роскошно-комфортабельными и тихо между собой завидовали создателю этого уютного домашнего жилища. Но люди редко считаются с оценками и мнениями других, имея часто свое собственное суждение по любому вопросу, свои оценочные критерии и представления. Это так же естественно, как и иметь свои жизненные запросы, как иметь свои представления о минимуме необходимых удобств и комфорта. Галка Манохина, как видим, не была исключением.

– Куда же ты меня завез, а?.. Куда-а-а?..

Она не кричала надрывно, а произносила слова чуть слышно, врастяжку, горестно шевеля губами, привычно подкрашенными модной помадой сиренево-малинового цвета, горюя в своем глухом, как ей казалось, одиночестве. Печь медленно остывала, и весь ее жар переходил в Галку, сгущаясь в беспросветную тоску, в надрывный душевный вой по знойному теплу далекого отсюда Крыма, по солнцу, по бескрайнему синему морю, которое еще прошлую неделю ласково катило волны к ее загорелым ногам. А тот, кому адресовались ее обидные горестные слова, взрывник Вася-Моряк, уже наслышался их за эти двое суток со дня приезда из отпуска со своей молодой женой, как он сам про себя отмечал – «по самое горло», в настоящий момент отсутствовал по банальной причине производственной необходимости. Одним словом, был на работе. И Галка с обидной горечью в сердце вынуждена была признавать тот прискорбный факт, что и здесь, в этой таежной глухомани, в заброшенной к чертям на самые кулички геологической экспедиции, существовал обычный трудовой распорядок, как на самом настоящем городском предприятии. И это грустное открытие, в свою очередь, невольно добавляло топлива в огонь ее горестного переживания, поскольку Галка с самого малолетства не выносила, как она любила говорить книжными высокими словами, «тяжелых цепей дисциплины, сковывавших полет молодой жизни и жаждущей души». Чего именно она, душа ее, жаждала, Галка не поясняла, да этого никто и не требовал. Вроде бы и так понятно любому порядочному человеку, тем более женщине, полностью раскрепощенной справедливыми законами советской народной власти.

Что же касается «полетов ее молодой жизни», то она, Галка, предпочитала о них особенно не распространяться, тихо их замалчивать и всем своим смиренно-гордым видом подчеркивать, что, мол, та молва, которая за ней тянется и в университете в столице, и дома на родном юге, как грязно-дымный шлейф за пароходиком-буксиром, и стелется по-над самой водою в ненастные дни, вроде бы к ней никакого отношения не имеет, вовсе к ней не прикасается. Словно бы речь шла о какой-то другой Галине. Впрочем, такое ее поведение было теперь в прошлом и далеко позади, за тыщи километров отсюда, в другой части страны, в ее недавней жизни, которая осталась на песчаном золотом берегу древнего и шумного курортного крымского города, расположенного у самого моря. А здесь о ней никто ничего не ведал, и она это сама хорошо знала, хотя, честно сказать, и не придавала значения.

Судьба снова, в который раз, представила ей редкую возможность все переиначить и начать жить заново, раскрыла чистую страницу для будущих дел и поступков. Прошлое осталось далеко позади, как выброшенная ею в окно вагона за ненужностью загрязненная шелковая нижняя рубашка, хотя бы еще и новая. Сколько их, рубашек и комбинаций, блузок и колготок, она позатыкала в раковины туалета, повыбрасывала царственным жестом, не желая унижать себя противно-скучной обыденной стиркой, этим простым извечным женским трудом! Да только ли их! Сколько всякого иного добра, своего и чужого, она с легким сердцем выбросила или раздарила, раздала просто за так, по душевному состоянию и доброте сердца. Никогда и ничего ей не было жалко, потому что привыкла она жить широко и раскованно, жить одним сегодняшним днем, вернее, сиюминутным моментом, забывая о прошлом и не задумываясь о будущем, даже о ближайшем завтрашнем дне.