Камакуру, скорее нужно её остановить», — и как была, босая, бросилась догонять Мандзю. Вскоре она настигла беглянок в местечке Аманомия в Синано. Монахиня бросилась обнимать Мандзю:

— Послушай, Мандзю! Ведь Караито, наверное, скоро умрёт, подумай, ты отправляешься в пасть к крокодилу. Если в Камакуре узнают, что у ненавистной Караито есть дочь, тебя обязательно казнят. Одумайся! Остановись!

Монахиня плакала.

— Пусть людям кажется странным, что я иду в Камакуру, называю Караито матерью, ищу её. Но я стану и два, и три года служить камакурскому господину, или господину Ваде, или господину Титибу, только бы узнать, где мать. Я так решила, так и сделаю!

— Ну что ж. Знайте, недалеко от Камакуры есть храм, построенный паломниками, он называется храмом Фудзисава[644]. У меня там есть один знакомый. Я укроюсь в храме Фудзисава, а вы проберётесь в Камакуру, — сказала монахиня.

Мандзю заплакала:

— Когда хочешь укрыться от чужих глаз, лучше всего идти в толпе, но ведь это невозможно. Думаю, мне суждено утонуть в пучине страданий, там закончить свой земной век.

— Знаешь, дети редко думают о своих родителях, а ты следуешь дочернему долгу. Выходит, ты сильная. Ты обязательно отыщешь Караито. Ты веришь Сарасине, очень хорошо, пусть она идёт с тобой.

Кормилица сказала:

— В ту минуту, когда Мандзю позвала меня, и мы ушли вместе, я решила, что отправлюсь с ней за долины и за горы, в огонь, на морское дно, вместе с ней утону. Я знаю, что у вас доброе сердце, госпожа монахиня.

— Что ж, нужно, чтобы до Камакуры вас проводил мужчина, — решила монахиня.

Позвали Горомару. И вот они расстались, уходя в разные стороны, рукава их одежд были мокрыми от слёз.

Мандзю ушла из Амэномия, миновала множество разных мест. Вот она благополучно достигла земель Фукаси — Надежды Глубокой — связь детей и родителей глубока. Дым над вершиной Асама в Синано, в сердце он останется навсегда. Путники миновали гору Ирияма, в Кодзукэ — Токива — постоялый двор. Поклонились храму Итиноомия. Вышли в долину Нинотама, на Титибу — Родительские горы подняли взор. Перевалили хребты Суэмацу, вот и застава Касуми. Уезд Ирума, селение Ясэ, Икура. Вот Хоснноя — Долина звёздная, на небе — ни облака. Долина Тогами, и вот уже горы Камакура, холм журавлиный — Цуругаока[645].

— О, бодхисаттва Хатиман! Взываю к множеству богов! Услышьте меня, божества сыновней почтительности, спасите непрочную как роса жизнь моей матери Караито, — Мандзю молилась всем сердцем.

Этой ночью до самой зари, запершись, Мандзю писала письмо.

«Я благополучно добралась до гор Камакуры. Бабушка, я грущу и думаю о тебе. Но ведь неизвестно, сможет ли попасть на гору Хорай та черепаха, что слишком печётся о своей жизни[646]. Я знаю, есть стихотворение, где говорится так:

Судьба неизвестна.

Мы осенью смотрим на месяц,

Но можем растаять,

Ведь жизнь — это только лишь

бусы Прозрачной росы.

И всё же мне было бы жаль расстаться с жизнью. И пока Караито не умерла, я должна хоть раз встретиться с ней».

Так написала Мандзю. «С гор Камакура бабушке в деревню Тэдзука. От Мандзю».

Горомару был с ними на холме Цуругаока.

— Отнеси, — сказала Мандзю.

Горомару отправился обратно в деревню Тэдзука. А Мандзю пришла во дворец сёгуна и попросилась на службу.

Супруга сёгуна выслушала её.

— Из какой ты провинции? Как зовут твоих родителей?

Мандзю ответила:

— Я помогала управляющему делами святилища Рокусё в Мусаси. Я не хотела бы называть имена своих родителей. Когда я буду служить, они приедут навестить меня.

Супруге сёгуна не понравилось, что девушка не называет имён родителей.

— Ну ладно. Для начала будешь прислуживать в комнатах, — она передала Мандзю придворным дамам.

Мандзю хорошо исполняла обязанности прислуги, умела ответить, проводить куда надо. Дамы полюбили её за сообразительность. Целых двадцать дней Мандзю не пропускала ни слова из того, что говорилось вокруг, в надежде, что кто-нибудь упомянет имя её матери Караито, но никто его не произнёс. Проснувшись как-то ночью, Мандзю сказала кормилице:

— Послушай, Сарасина, ведь уже двадцать дней прошло, и все эти двадцать дней я прислушиваюсь, может, хоть кто-нибудь произнесёт имя Караито, но никто его не назвал. Должно быть, её уже нет в нашем бренном мире. Если бы она была жива, была где-то здесь, люди бы говорили о ней что-то, хорошее или плохое, но ведь никто даже имени не произнёс! Наверняка она умерла. Тридцать два дня назад я отправилась её искать, а теперь знаю, что нам не суждено встретиться!

Мандзю опустила голову и в тоске зарыдала. Кормилица рассердилась:

— Когда мы уходили из Синано, ты говорила, что и два, и три года пробудешь в Камакуре, а не прошло и двадцати дней, как ты уже льёшь слёзы. Говорят, когда человек познал вкус слёз, ему не миновать смертной казни. Раз так, нечего ждать здесь худшего, завтра же придётся отправляться назад в Синано. Для твоей же пользы, госпожа Мандзю.

Мандзю перепугалась и бросилась в объятия к кормилице:

— Нет, нет, я не стану отчаиваться. Я возьму себя в руки, — она по-прежнему плакала.

И кормилица, и хозяйка проплакали всю ночь до утра. Когда ночь прошла и рассвело, Мандзю отправилась в глубину усадьбы: она огляделась и тут неизвестно откуда появилась распорядительница по кухне.

— Эй, Мандзю, за эти задние ворота заходить нельзя, это запрещено.

— Запрещено? Отчего это?

Распорядительница ответила:

— С тех пор как там, в каменной темнице замуровали Караито-но маэ, ту, что раньше служила нашему сёгуну, туда запрещено ходить, всем, и мужчинам, и женщинам.

Наконец-то