– Ладушки. – Он ухмыльнулся, довольный эффектом. – На сегодня хватит. Только дайте мне слово, что больше вы не будете издавать подобное дерьмо. А иначе… Ну, вы меня поняли?

– Поняли! – поднимая руки вверх, сказали издательские черти во главе с директором. – Только вы всё это, пожалуйста, уберите, оно же пахнет.

– Неужели? А мне говорили, что деньги не пахнут. Сколько вы заработали на этой порнографии? Молчите? Ну, так я вам скажу… – И тут убогий странник назвал астрономические цифры, какие знала только бухгалтерия издательства, да и то подпольная, которая помогала уходить от налогов. – Вот так-то, милые. На прощанье этот удивительный волшебник так молодо шарахнул дубовой дверью – со стенок попадали дипломы, застеклённые в рамочки, благодарственные письма и портрет полководца Нечестивцева, который отныне висел в каждом присутственном месте.

– Кто это был? – зажимая нос платком, спросила дама, из коридора заходя в кабинет.

– Сумасшедший какой-то, кто же ещё? – прошептал директор и неожиданно ударил себя ладошкой по мокрому лбу: – Златоуст! Конечно, это он! Как я раньше не допёр? А кто ещё такое мог сотворить? Он словом останавливает солнце и словом разрушает города! Надо позвонить в милицию! За него куча денег обещана!

– Шеф, – заговорщицки шепнул кто-то над ухом, – озолотиться можно! Давайте пойдём, проследим, где он живёт, потом сообщим, куда следует!

Издательские черти отрядили самого проворного и самого смышлёного работника, но было поздно. Убогий странник затерялся в толпе и в суете проспекта. А через несколько дней следы убогого странника обнаружены были ещё в одном издательстве, где он продемонстрировал издателям содержимое двух или трёх боевиков и детективов – залил кабинеты кровью и гноем, помоями. И теперь никаких сомнений не оставалось – это был Златоуст, владеющий языком богов; никто другой такие штуки не мог проделывать: напечатанное слово вдруг становилось овеществлённым. И вот тогда открыли «сезон охоты» на Златоуста.

5

Скрываясь в парках и садах, в заброшенных домах и теплотрассах, он отступал всё дальше, пока не оказался далеко за городом. И там, на пыльной дороге, неожиданно встретилась Музарина, Музочка, Муза Вдохновеньевна, внучка Старика-Черновика. Бедный скиталец обрадовался, как только может обрадоваться человек, неожиданно встретивший родную душу. Разговорились. Музарина-Музочка не знала, где теперь дедушка, жив ли, нет ли. Да и сама она, едва живая, давно уже бродила по дорогам, питалась подаянием; в деревнях и сёлах не гнушалась делать хоть какую-то работу, лишь бы корку хлеба получить.

– Нашла бы себе какого-нибудь богатенького Буратино, – посоветовал бедный скиталец. – Будешь у него на содержании, как у бога за пазухой.

– Нет, – сказала Музочка, влюблёнными глазами глядя на него. – Мне нужен только ты, Златоуст.

– Да какой я, к чёрту, Златоуст? Не видишь разве? Моя поэзия здесь больше не нужна и сам я здесь ни капельки не нужен…

– Неправда. Ты нужен мне. И людям.

– Перестань, Музарина. Не обижайся, но тебе сейчас нужно держаться подальше от меня. Я в розыске. Иди, моя хорошая, иди своей дорогой. Может, свидимся когда-нибудь ещё.

И он ушёл, хоть сердце ныло и хотелось прижать к себе эту милую Музочку, погреться у золотого женского тепла, но он не мог себе позволить этой роскоши. Расслабившись, он мог погубить и её, и себя. А через день Муза Вдохновеньевна опять оказалась у него на пути; видно, бродила по его следам. И тогда они вдвоём стали бедовать. «Златоуст и Музарина, – думал он. – Славная парочка, обхохочешься. Может быть, её поколотить, чтобы отстала? Так ведь не отстанет. Придётся показать моё берлогово!» Небольшое, но уютное берлогово находилось в тёмной чащобе, куда не всякий зверь дорогу сыщет. Место глухое, но обзор открывался хороший – с пригорка.

Луна по ночам поднималась над крышами и куполами Стольного Града, и этот странный белоснежный свет луны, чуть-чуть зеленоватый, чуть васильковый так холодно, так мертвенно взблёскивал на камнях и стёклах, словно это вовсе и не город – ледяные гигантские глыбы, нагромождённые каким-то вселенским хаосом. Именно так казалось – издалека. И потому была в душе печальная уверенность: если ты пойдёшь туда за капелькой тепла, за крошкой хлеба – ничего не добудешь среди ледяных изваяний. Ни ради Христа не добудешь, ни ради другого святого. И оставаться дальше в Стольнограде никакого смысла не было. Более того – было опасно. Его обложили как волка, и он шкурой чуял: день за днём сужается жестокое кольцо загонщиков.

Целыми днями Златоуст и Музарина отсиживались в логове.

– Знаешь, – говорил он, – когда тебя не было, я тут в одиночестве готов был волком выть на луну. Мне частенько вспоминался Герман Гессе: «Как же не быть мне Степным волком…»

И Музарина, родная душа, подхватила:

– Как же не быть мне Степным волком и жалким отшельником в мире, ни одной цели которого я не разделяю, ни одна радость которого меня не волнует…

– Именно так. – Златоуст зубами заскрипел, с трудом удерживаясь от того, чтоб не обнять Музарину. – Теперь и я, жалкий отшельник, под этими словами подпишусь.

– Ты не отшельник, я с тобой.

– Перестань, тебе со мной опасно.

– Мне с тобой хорошо. Мне кажется, мы рождены друг для друга.

– Всё это красивые слова. А действительность… Да ты не слепая, сама разве не видишь, что происходит? – Он помолчал, прежде чем пуститься в долгий откровенный разговор. – В этом печальном логове я передумал много разных дум и даже сам не заметил, как однажды в глухую, промозглую ночь в душе у меня произошёл отчаянный обвал.

– Какой такой обвал?

– Не знаю, как сказать? Примерно такой же, какой случается в глубокой шахте, где происходит добыча золотоносной руды. Понимаешь? Обвалившаяся порода – порода человеческого духа, до сих пор казавшаяся незыблемой – придавила в душе у меня светлые, добрые мысли, перекрыла доступ кислорода к надежде, вере и любви. И тогда, в ту ночь, мне вслед за Пушкиным так страстно захотелось закричать: «Святая Русь мне становится невтерпёж!» Мне захотелось куда-нибудь поскорее отсюда уехать. Куда? Всё равно. И на чём – всё равно. Хоть на тарантасе, хоть верхом на палочке.

Музарина горько усмехнулась:

– «Я душой русский, но не могу жить в Родине!» Так воскликнул русский барин в знаменитом «Тарантасе» Сологуба.

– Вот-вот. И мне захотелось примерно так воскликнуть, хотя я себя и не чувствую барином. От горечи, обиды и унижения, от слабости надломленного духа я в мыслях дошёл до того, что Россию можно любить только издали – изнутри любить Россию невозможно. Да и в самом деле! Как хорошо, как славно любить Россию из Парижа, например, или из Лондона, или из Рима. Как хорошо сидеть, балдеть на берегу Итальянской или Французской Ривьеры и всей душою тосковать по берегам великой Волги-матушки, по которым, быть может, именно в эти минуты корячатся бурлаки, от перенапряжения надрывая жилы и по колено погружаясь в береговую грязь, изорвав одежонку, изгваздавшись до полусмерти. А как хорошо, как чудесно после хрустальной рюмки коньяка или бутылочки бордо фланировать где-нибудь на Елисейских полях и тосковать, всей душою кручиниться о пшеничных, ржаных полях России, где, может быть, именно в эти минуты град побил весь урожай и с приходом зимы люди там будут с голоду пухнуть. Да, любить Россию издали куда как проще, легче, нежели вариться в её крутой жаре или в морозах корчиться на пару с ямщиком на проклятых русских перегонах, где давно погас последний свет в окошке и надежда в сердце вот-вот погаснет. Да, любить Россию изнутри – со всеми её потрохами и святостью, доходящей порою до святотатства – такую Россию любить далеко не многие способны. «Россия – это место моего рождения, но уж никак не Родина», – так в разговоре с Достоевским откровенничал Иван Тургенев. А ведь этот Иван – далеко не дурак. Вот что горько, обидно.