– Ну, всё, – прошептал Воррагам, глядя на ствол, выдыхающий синеватый дымок. – Теперь хоть стреляйся.

Обхватывая голову руками, Анатас бесцельно побродил по кабинету. В дверь постучали.

– Шеф! – заполошно закричал ассистент. – Что случилось?

Не говоря ни слова, шеф, распахнувши двери, треснул по рогам ассистента.

– С какими козлами работать приходится, ужас, – пожаловался он, глядя на портрет Нечестивцева. – А где других возьмёшь?.. Прокатившись по лестнице, ассистент раскинул руки-ноги, словно окочурился. Потом, постанывая, встал на карачки, дополз до кабинета и закрылся на ключ. Воррагам услышал металлическое щёлканье ключа и тоже зачем-то закрылся. Ему вдруг захотелось исчезнуть отсюда, раствориться в темноте, как это только что сделал сбежавший пленник. Но раствориться Воррагам не мог, он знал, что Хозяин найдёт его хоть растворённого, хоть какого.

Угрюмо усевшись в глубокое вольтеровское кресло, Анатас отхлебнул из какой-то пузатой реторты и закручинился по поводу того, что ох, как напрасно он устроил эту самодеятельность. Надо было сразу выходить на Главного. А что теперь? Да ничего особенного. Воррагаму просто-напросто башку открутят за то, что не сумел укараулить Златоуста.

1

Обладая талантом быть легче воздуха – даром божествен ной левитации – он удачно покинул кошмарную клинику с благозвучным названием «Остров блаженных». Но легче не стало. Он оказался посреди ночной родной земли, враждебно к нему настроенной. Так представлялось. Да так оно и было, в сущности. Куда идти? Что делать? Он не знал. Впереди мерцала рассыпуха огоньков незнакомой железнодорожной станции, приглушённые голоса поездов доносились. Гроза, начавшаяся где-то в районе «Острова блаженных», словно по пятам бежала, – первые крупные капли уже барабанили по каким-то кровельным листам, валявшимся в лопухах.

Ночь была тревожная, исхлёстанная плётками дождя. В небесах над станцией тучи хороводили, молнии скалились. Над покосившимся дряхлым вокзалом, где ночевал продрогший бедолага, до самого рассвета грохотало так, словно поезда катались по рельсам, проложенным за тучами, катались и время от времени рушились под откос.

От греха подальше он переоделся в мирское земное платье и неожиданно вспомнил: «Недавно праздник был – Преображение Господне или Яблочный Спас. Это знак небесный для меня». Преображённый в тихого и скромного простого пассажира, он до утра затаился в дальнем, глухом углу. Хотел поспать, но где там! Лежал, ворочался, воровато посматривал по сторонам, как воробей на зерне. «Лёжа на перине славы не добудешь!» Кажется, так у Данте? – вспоминал. – Только и на этих лавках славой не разживёшься…» Беспокойство нарастало. Преображённый пассажир интуитивно ощущал, как сгущаются тучи над ним. Погоня, видимо, давно уже в пути. Нечестивцы ищут-рыщут по округе.

Большие стрельчатые окна вокзала стали чуть-чуть голубеть перед рассветом, когда он подскочил, будто шилом ужаленный. Никого рядом не было, а тревога сердце жгла – раскалённой иглой. Ещё не понимая, что произошло, Преображённый посмотрел на человека в рабочей спецовке – наклеивал какую-то бумагу на стенде под названием «ИХ РАЗЫСКИВАЕТ МИЛИЦИЯ». Преображённый понял, что за портрет наклеивают, хотя мог и ошибаться.

Он торопливо покинул вокзал. Голуби уже крутились под ногами на привокзальной площади, утробно уркали. Воробьи беззаботно чирикали. После дождя подсохло уже – дворник метёлкой шуршал, будто причёсывал кудрявую пыль у фонтана, шелестящего как стройный серебристый тополь. Парочка влюбленных молодых людей с утра пораньше обнималась на перроне, целовалась после долгой разлуки. Всё было привычно, как всегда бывает на вокзалах. И всё-таки тревога не отпускала. И неспроста. Завернув за угол, Преображённый увидел на стене под стеклом свой портрет, под которым написана страшилка: так, мол, и так, разыскивается гражданин Златоуст, вооружен и опасен, словом останавливает солнце, словом разрушает города…

Поднимая воротник и уходя в тень домов и деревьев, Преображённый вдруг опять – лицом к лицу! – столкнулся с другим своим портретом. Заполошно топая дальше, затравлено посматривая по сторонам, он скоро убедился, что портрет его «издан» многомиллионным тиражом – нигде не скроешься. Остановившись в каменном каком-то, прогорклом тупике, Преображённый обалдело потряс головой и состроил такую мину, точно сам себя хотел спросить: «Ну и что теперь? Смеяться или плакать от такой внезапной славы?» Но в следующую минуту, заметив человека в милицейской форме, он понял, что надо делать – бежать без оглядки, улепётывать, покуда не зацапали.

Так началось время скитаний, гонений, время нищеты и унижения. Он утешал себя примерами великих и бессмертных, вспоминая странничество Данте, кочевые годы Шекспира и Мольера, путешествия Байрона, африканские приключения Рембо и многих других, самоотверженных и одержимых, в душе у которых бушевал неистовый огонь поэзии – один из тех огней, которые испепеляют заживо. Похожий на оборванца, он стал вызывать подозрение. Старший сержант милиции на вокзале прицепился к нему, документы потребовал, и пришлось ему свой Божий дар на пустяки разменивать, в результате чего милиционер, посмотрев какую-то пустую бумажку, вынужден был извиниться. Но второй, стоящий неподалёку, не попал под действие магической силы, и потому приказал идти в отделение для выяснения личности. И тогда пришлось вторично Божий дар на финтифанты разменивать – на пустяки. Он преобразился в иностранца, похожего на господина Рокфеллера, который стал возмущаться на ломаном русском и говорить, что он «есть лицо неприкосновенное». Милиционер от растерянности взял папироску в зубы и стал жевать, как сахарную палочку. Не дожидаясь, когда сержант прочухается, господин Рокфеллер вышел на перрон и поспешил укрыться за деревьями.

Ему, владеющему языком богов, преображения такого рода не составляли труда только первые пять или десять минут, а впоследствии начиналась такая нестерпимая мука – врагу не пожелаешь. Перевоплощение даром никогда не проходило; чужая душа, потревоженная где-то на другом конце Земли, начинала кружиться над ним – это мог быть чёрный ворон или белый голубь, в зависимости от того, в какого человека перевоплощался Златоуст.

Почти всегда ему все эти фокусы боком выходили, вот почему он опасался фокусничать. И ещё была одна причина: каждый раз, когда он Божий дар на пустяки разменивал – Божественная сила уменьшалась. Кроме того, несколько дней и ночей пребывания на «Острове блаженных» сделали своё черное дело. Поначалу, когда Златоуст вернулся на Землю, он почти не ощущал земного притяжения, а затем это ощущение стало накатывать свинцовыми волнами; тело становилось таким тяжёлым и неповоротливым, как будто он столетний согбенный старец. Свинцовая тяжесть проходила, но не бесследно – свинец въедался в кости, в кровеносные сосуды проникал.

2

После Гражданской войны границы государства – не все, но многие – были открыты как для иностранцев, так и для своих сограждан; упростились процедуры въезда и выезда. Вот почему Стольноград был теперь наполнен десятками тысяч приезжих людей, среди которых появилось племя под названием гастарбайтеры. Трудолюбивые эти наёмники, двуногие муравьи безропотно заполняли подвалы, в чердаки набивались как голуби, занимали пустые квартиры в домах, которым был подписан приговор на снос. И Преображённый решил: проще всего и легче всего будет ему среди этих наймитов. Преображение в гастарбайтера практически не требовало никаких усилий; серенькая скромная одежда, заляпанная заплатками; длинные седые волосы; густая щетина – как иней – обметала лицо. Правда, и тут не обошлось без фокусов – в руках у него находилась крепкая длинная палка, похожая на посох Гомера. Постукивая посохом по мостовой, иногда останавливаясь около какой-нибудь стеклянной витрины, похожей на зеркало, бродяга смотрел на себя.