Даже русский гражданский алфавит объявлялся председателем подкомиссии по латинизации при Главнауке Н. Ф. Яковлевым «алфавитом самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского шовинизма» – его планировали перевести на латиницу (к 1930 г. на латинский алфавит перешли уже 36 языков народов СССР). «До 1932 г. ни в одном официальном документе не найти указания на признание русской идентичности, а в советском Народном комиссариате по делам национальностей были представлены только нерусские» (Дж. Хоскинг). Русские не упоминались не только в союзных конституциях 1924 и 1936 гг., но и в конституциях РСФСР 1918, 1925, 1937 гг.

Естественно, никаких институтов национального государства русским не было дозволено. РСФСР не считалась русской республикой. «…У нас фактически нет Русской республики. Имеется Российская Федеративная Республика. Она не Русская, она Российская», – писал в 1930 г. Сталин. Во-первых, в ней было специально выделено множество автономных национальных образований: на закате советской эпохи насчитывалось 16 автономных республик, 5 областей и 10 округов. При этом в 1920-х гг., скажем, в Мордовской АССР население на 60 % состояло из русских (по переписи 1970 г., мордвы – 365 тыс., русских 607 тыс.), более половины населения они составляли в Карельской (по переписи 1970 г., карел – 84 тыс., русских – 486 тыс.) и Бурятской АССР (по переписи 1970 г., бурят – 179 тыс., русских – 597 тыс.), на 6 % меньше, чем татары, – соответственно 43 и 49 – в Татарской АССР (по переписи 1970 г., татар – 1 млн 536 тыс., русских – 1 млн 329 тыс.), в Башкирии вообще жило всего 23,7 % башкир (по переписи 1970 г. башкир – 892 тыс., русских – 1 млн 546 тыс.). Во-вторых, у русских не было своей национальной компартии, как у всех народов союзных республик («Мы не забыли [ее] создать, – объяснял позднее Молотов. – Просто для нее не было места»), своей особой столицы, Академии наук и т. д. «У них не было средств защищать собственные интересы, когда они сталкивались с интересами других национальностей» (Хоскинг).

Но диалектика истории полна парадоксов. И получилось так, что сугубые интернационалисты, мечтавшие «расплавить» даже памятник Минину и Пожарскому (такой призыв содержался в стихотворении 1930 г. пролетарского поэта Алтаузена), волею некоторых исторических обстоятельств внесли немалый вклад в русское нациестроительство. О том, как это происходило, хорошо рассказал современный американский историк Д. Бранденбергер в своей основанной на тщательной работе с архивами монографии «Национал-большевизм», посвященной культурной политике Сталина 1930-х гг.

Национал-большевистский поворот советского руководства к русскому патриотизму есть последствие неожиданного для вождей «первого в мире социалистического государства» зигзага истории. Первоначально сей поворот был делом тактики, а не стратегии. В конце 1920-х гг., когда возникла некая смутная угроза интервенции капиталистических держав против СССР, агентурные сводки секретных сотрудников давали совершенно чудовищные данные, что народ не хочет воевать за советскую власть, что идут разговоры: мол, и прекрасно, если придут иностранцы и свергнут ее, – и это практически всеобщее народное настроение. Таким образом, вся «пролеткультовская» культурная политика большевиков, направленная на создание у русских новой безнациональной идентичности советского человека, просто провалилась. Это посеяло панику в головах большевистских вождей, и они стали разрабатывать новые культурные стратегии.

Сначала попытались создать собственно советскую, пусть недлинную, историю (ранее историю, как таковую, упразднили вовсе) – революция, Гражданская война с соответствующим пантеоном героев; а параллельно с этим – реабилитировать какую-то часть русского национального прошлого. Эти два процесса развивались одновременно, у Сталина и его помощников сперва не было намерения проводить слишком мощную русско-патриотическую кампанию. Но затея по созданию пантеона героев революции и гражданской войны зашла в тупик, ибо во второй половине 1930-х последних постоянно отстреливали как «врагов народа», и приходилось все время что-то переписывать и переделывать. Только что издали некий том, где прославлены Блюхер и Якир, и вот уже их нет, и нужно эти имена вымарывать! Зато реабилитация русского дореволюционного прошлого сработала очень эффективно (что с полной очевидностью доказывает, насколько национальное чувство естественно и насколько противоестественен интернационализм). В конце концов, именно на нее и была сделана ставка.

Таким образом, совершенно не желая того, большевики создали некую старо-новую культурную идентичность – русско-советскую. И транслировали ее в широкие народные массы, «от Москвы – до самых до окраин». Говоря афористически, в массовом русском сознании Пушкин стал великим национальным поэтом именно в 1937 г., благодаря празднованию его юбилея на государственном уровне, когда из каждого радиоприемника, из каждого уличного репродуктора неслись пушкинские строки, а Александр Невский – великим национальным героем в 1938-м, благодаря всесоюзному прокату одноименного фильма Сергея Эйзенштейна. Посредством введения всеобщего среднего образования и активной просвещенческой политики в формально антинациональном (для русских) СССР культура русской элиты («нации») наконец-то стала достоянием низов («народа»).

И это касалось не только литературы или истории, но даже и таких уж вовсе «элитарных» вещей, как классическая музыка (вспомним, замечательный фильм 1940 г. с Сергеем Лемешевым «Музыкальная история», рассказывающий о том, как простой парень-таксист становится оперным певцом, приобщаясь к наследию Чайковского и Римского-Корсакова, – и ведь действительно было немало сходных реальных биографий). Понятно, что большевики сильно купировали дореволюционную культуру, а дозволенное стремились интерпретировать в духе своей идеологии, но у культурной рецепции своя логика – Суворов, Толстой, Глинка или Суриков из-за своего масштаба не могли быть просто «инструментами» режима, они начинали «работать» самостоятельно.

Произошла и определенная «русификация» всего СССР, в 1938 г. русский язык сделался обязательным предметом во всех школах союзных республик. К апрелю 1940 г. все национальные алфавиты были переведены на кириллицу.

Но ни материальное, ни социально-политическое положение русских эта «русификация» к лучшему не изменила. Они по-прежнему подвергались «позитивной дискриминации» в пользу нацокраин, по-прежнему были лишены каких-либо институтов, представляющих их национальные интересы. Наконец, именно русские преобладали среди репрессированных в конце 30-х годов: «Об этническом составе заключенных в сравнении с данными по населению страны можно судить по следующим цифрам (в числителе – доля данной этнической группы в составе заключенных, в знаменателе – в общесоюзной численности населения): русские – 60,3/58,0 %; украинцы – 16,8/16,3; белорусы – 4,8/3,0; узбеки – 3,5/2,8; евреи – 1,5/1,7; грузины – 0,5/1,2; армяне – 0,6/1,2 %. Доля других групп ниже 0,5 %» (С. А. Красильников).

Великая Отечественная война еще более усилила «национал-большевистскую» тенденцию, поскольку было ясно, что для спасения страны нужно обращаться не к интернационалистским химерам, а к русскому патриотическому чувству. Тем более, что в начале войны русские явно не горели желанием сражаться за советскую власть, о чем свидетельствует невероятное количество советских военнослужащих, оказавшихся за первые 5 месяцев войны в немецком плену, – около 3,8 млн, то есть 70 % от численности РККА на 22 июня 1941 г. И еще более тревожный сигнал: из числа этих пленных 800–900 тыс. человек перешли на сторону врага и поступили в немецкие вооруженные силы. Всего же, включая перебежчиков, полицаев и т. д. с оружием в руках против СССР воевали более миллиона советских граждан, среди них не менее двух третей составили восточные славяне – русские (300 тыс. и 70 тыс. особо выделявших себя казаков), украинцы (250 тыс.) и белорусы (70 тыс.). Такое количество «изменников Родины» – «явление… в русской истории небывалое» (С. Г. Пушкарев).