— Что?

Паренек выглядел молодым.

— У него дар, и яркий, — Кохэну нравилось удивлять. — Поэтому выглядит он куда моложе. Ему сорок шесть.

— Почти ровесник.

И это неприятно. Мэйнфорд на свой возраст выглядит или почти выглядит, а вот Тео… Тео казался юным.

— Вернулся он, по слухам, ради матушки, но не в родительский дом. Снял квартиру в Первом округе. Устроился в госпиталь. С отцом сосуществует в целом мирно, но, по слухам, это и вправду скорее перемирие, чем теплые семейные связи. Что за дохлая кошка меж ними пробежала — никто не знает. К слову, у него и дядюшка имеется. Тоже Теодор.

Тело упаковывали. И чайки, чувствуя, что остались-таки без завтрака, протестовали. Они то спускались, падали, пугая техников, норовя ударить по плечу, вцепиться в волосы, то поднимались и кружили, оглашая свалку жалобными воплями.

Мерзкое местечко.

— И дед их Теодор… как и прадед.

— А фамилия…

— Верно мыслишь, шеф, — Кохэн увернулся от особо наглой птицы, которая вознамерилась вцепиться в смоляные его волосы. — Фамилия у них только здесь и появилась. Вдруг. Наши ребята…

— Или кажется, что наши.

— Ты сам-то веришь в такие совпадения?

Нет, не верит.

И все же… все же слишком мало у них есть. Имя, всплывшее случайно, не иначе. Парень, что засветился на самоубийстве. И весьма благочинное семейство не из последних на Острове.

— Идем в машину, — велел Кохэн и сам же развернул шефа. — В последнее время ты какой-то не такой… не обижайся, но порой ты слишком много думаешь там, где думать вообще не надо…

— Я знаю, кто она.

— Чего?

— Тельма. Точнее, догадываюсь. Но скорее всего я прав…

— И это тебя не радует?

Чайки успокоились разом и вдруг. Они еще кружили, и в их суматошном мельтешении Мэйнфорду виделись престранные рисунки.

Люди.

Лица.

Сцены теневого театра.

— Смотри, — он удержал Кохэна. — Видишь?

Не птицы.

Не сами.

Ему не чудится или все-таки… он уже вторые сутки без таблеток, а голоса не возвращаются. Это ложь, они не ушли, всего-навсего затаились, дожидаясь своего часа. И когда Мэйнфорд поверит, будто избавился от них, вернутся.

А пока… пока треклятый город дразнит его.

…лицо… человек? Альв? Не цверг, цверги никогда не затевали войн, на диво практичная раса. И чуждая птичьих танцев. У них был король и, говорят, остался, но корону свою сдал на ответственное хранение, как полагается благоразумному цвергу. С нею и скипетр, и прочие побрякушки, мантию и вовсе сменил на серый корпоративный наряд.

…тройное «V», которое не буква, но корона.

Двор Благой.

Двор Неблагой.

Дитя, застывшее на грани. И два пути. Больное древо. Свирель, которая не поет, орет голосами чаек. И кто-то рядом смеется.

…Мэйни, Мэйни, нельзя же быть настолько слепым! Или глухим. Или как назвать этот добровольный отказ?

Ты же не хочешь знать, что происходит на самом деле.

Боишься.

А город любит чужие страхи, они слаще халвы, той самой, которую ты порой позволяешь себе, стыдясь этакой слабости. Городу же чуждо чувство стыда. И все иные, кроме безумного азарта, с которым он ныне наблюдает за игроками.

Не подведи, Мэйни.

Птичьи крылья вдруг сложились в зыбкие линии, в знаки, которые Мэйнфорд однажды уже видел, но не в небесах — на камне, что до сих пор хранится в глубинах подвала.

…ты думаешь, что хранится.

…ты думаешь, что камень этот надежно спрятан. Укрыт. Но ты забыл, что замок — общий дом. Правом крови… и если Гаррет способен к магии… а он способен, чайки, рисующие символ за символом, знают точно, тогда тебе следует проверить.

…иначе быть беде.

Камень рухнул.

И прошел сквозь Мэйнфорда.

А в следующий миг сам он вдруг оказался распят на алтаре. Некогда огромный, тот был слишком мал, чтобы вместить тело. И скол камня упирался в позвоночник. Болели вывернутые плечи, и запрокинутая голова упиралась во что-то острое. Руки стянуты, и держат их цепи. Помнится, цепи были внушительные. Да и магию блокировали.

…тогда в Мэйнфорде не было ни капли магии.

…глупый мальчик. Тебя ведь предупреждали.

Это лишь кажется.

Просто бред.

Приступ.

Надо возвращаться. Надо убедить тело, что разум ошибся, бывает с больными, и камня нет, как нет цепей. Но попробуй сделать это, когда холод проходит сквозь ткань рубашки, когда выбитые руны впиваются в тело. И когда каждый вдох дается с трудом.

…смотри, Мэйнфорд. Смотри хорошенько.

…подвал.

…запах плесени.

…и рубашка расстегнута. Когда и кем? Почему он пропустил это? Неужели не властен над временем даже в собственной галлюцинации? На груди птичьими перьями рисуют знаки. И Мэйнфорд пытается приподнять голову, рассмотреть хоть что-то, но видит лишь руку в тонкой кожаной перчатке.

Эта рука держит уже не перо — нож.

Правильно. Писать ножом по коже — верней, хотя пером — проще. Но тот, кто сейчас разрисовывает тело Мэйнфорда знаками, которые прочесть способен лишь Кохэн, долго тренировался.

— Не надо сопротивляться, — говорит он голосом Тельмы. — Пожалуйста…

Мэйнфорд не готов умереть.

Не здесь, не в своем кошмаре. Он знает эту легенду — если умереть во сне, по-настоящему умереть во сне, то и наяву тебя не станет. А он должен быть.

Должен остановить того, кто держит в руках волшебную свирель.

— Не стоит, — скальпель рассекает сосок, и становится больно. Неправильно, прежние кошмары были безболезненны. — Ты все равно ничего не поймешь.

— Расскажи…

Боль была… огненной. И яркой. Она впивалась в тело Мэйнфорда древним узором, и тело желало кричать. Плакать. Выть.

Разум уговаривал потерпеть.

…обыкновенный нож не способен причинять такую боль. Мэйнфорд знает. Его ведь резали. И проклинали. И взорвали тогда. Он почти сразу отказался от морфия, не желая туманить разум.

— Потерпи, — попросил незнакомец, вновь примеривший образ Тельмы. — Скоро все закончится.

Нет.

Пока есть боль, он, Мэйнфорд, жив. А огонь… тогда, после взрыва, он лежал, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не орать, и все равно, когда в палате появился целитель и предложил немного успокоить боль половиной дозы, Мэйнфорд отказался.