Знакомится. Иначе жениться не смогу. И на работу сходи. Извинись. Восстановись в должности.

— Ха! Вспомнил про должность.

Глаза Оливы налились слезами. Они потекли по подбородку.

— Не будем ссориться. Давай не будем! Я ужин приготовил. Ну, иди ко мне! Иди!

Арви обнял Оливу. Бедная, бедная, глупая…Она дрожала. Руки были как лёд. От неё несло перегаром и сигаретами.

Но она охотно поцеловала Арви в губы. Затем села за стол и стала жевать мясо.

Ноя проснулась через час и протянула ручки к Арви:

— Дядя, дядя…

Девочка долго с наслаждением пила чай. И ела печенье. Кусок оленины она сжевала тоже с радостью.

Заживём!

Будем!

5.

Надзорные органы и гейство — это ещё на самые страшные черты Финляндии. Куда страшнее славянофильство, неистовая любовь ко всему, что южнее. Есть, конечно, славянофобы. Снобы. Демократы ярые. Фашисты. Молодчики-нацисты. Ненавистники.

Причём жестко и жертвенно.

Убить всех. Оставить истинных финнов.

Но есть и такие, кто влюблён до неистовства в варварскую Россию.

Арви уже не боялся потных рук мужланов. Они его трогали, как умели. Но танцор схитрил и заставил немца подписать с ним договор-указ, в котором было написано, что никто не смеет принуждать Арви к прелюбодеянию: ни какой посетитель, любого пола. Ни человек, ни собака, ни иное существо. Иначе штраф до миллиона марок. Вот ровно миллион. Любой покусившийся на Арви — платит тут же финские свои марки и идёт себе куда подальше. Договор был заверен в нотариальном порядке и подписан судьёй. Подкреплён печатью такой синей, такой яркой. И даже эти похотливые, вечерние на ушко шёпоты утыкались слезливой пьяной мордой в договор, где значилось, я не хочу стоять с тобой, нигде не хочу, потому что не хочу, не знаю где и не знаю зачем, в очереди, в буфете, в гостинице, в автобусе, на площади, рядом с конём, возле коня, вместо коня.

Знаю, убежать невозможно! Ибо мне надо кормить отчаянную Ною, беречь того и гляди готовую сорваться в пьянство Оливу. Не говори! Не говори, просто смотри и гляди, какой я! Я Арви танцующий, Арви сладкий. Арви-музыка сама! Потому я скажу тебе: они пели, все пели, насытившись пенным до отключения мозга. Они пели. И ты просто слушай: ты должен эту слышать потому, что я скажу тебе — отстань. Ни за какие деньги! Я не хочу стоять с тобой в туалете, пробуя твои руки на вкус, твоё тело на сладость, которое корчится от желания. Меня желания. Тебя желания.

Я не хочу стоять с тобой ни утром, ни вечером, ни ночью, ни в полу-вечерье, во тьме. Прижавшись щеками, глазами, лицами, плечами, Просто увидев меня, иди к врачу, лечи больную голову. Прячься, умри, усмири себя, сядь на скамейку, ляг в кровать, я — безысходность, я дикий, не цивилизованный, не европейский, не модный, я женатый, у меня дочь Ноя. Ты вытри от слёз свои глаза, вырежи зренье, выпотроши его, чтобы меня не видеть, какой я сладкий, вожделенный. Знаешь, ты развратник, я люблю Турью. Но она мертва! Я люблю Турью. Но она не знает об этом потому, что я её спас. Но не сумел оградить от смерти. Я хочу стоять только рядом с ней, трогать её, ласкать её! У меня болят глаза, когда я вижу её, и никакой врач не может мне помочь не видеть её во сне. У меня болит слух, когда я слышу её голос в видениях, и я хочу отрезать свои уши по куску, как Ван Гог, как два Гог, как три Гог, тысячу Гог. Я хочу лежать с ней, никогда не разлучаясь, хочу сидеть и держать её на коленях. Если бы она воскресла! Сейчас! Я бы пошёл с ней на войну, в войну, в любую, лишь бы шла война, лишь бы можно было воевать, убивать врага, сидеть на трупе врага, лечь возле убитого и видеть, как из его кишок выползают белые опарыши. Я хочу стоять и гладить плечи Турьи. Гладить щёки Турьи. Живот Турьи. А ты убери свои грязные потные ладони.

Ты кричишь:

— Они не грязные! Они мытые.

Но это не значит, что они чистые!

И лишь однажды! О, зрение! О, слух! О, я сам, танцующий, как нерв, увидел Турью. Или женщину похожую на Турью. Это была сестра. Она пришла в бар, где работаю я. Надела платье сестры, туфли сестры, сделала причёску, как у сестры — высокий кокон на голове из сизо-синих волос, такую копну волос. Нарисовала веснушки на щеках, накрасила губы вишнёвой, кровавой помадой. Села рядом с мужчиной, похотливо смотрящим на меня, взяла его за руку и засмеялась хохотом Турьи. Я чуть не сошёл с ума. Я схватился за голову, словно пытаясь её оторвать от шеи и кинуть к ногам этой великолепной женщины. Я заорал так, что зал затрясся:

— Танцуем все. Как я, со мной. Идите!

Я позволял им трогать меня, касаться моих губ, моих рук, моих волос, моих ягодиц и моих ляжек. Турья хохотала, глядя на происходящее:

— Так вот как ты работаешь! Ты наслаждаешься любовью к себе, а сам никого не любишь из живых! Любишь мёртвое, гниющее в земле тленное тело! А я, дура, люблю тебя. Всего полностью!

— Вижу, танцуй, Турья моя! Или сюда!

Арви касался тела её и глаз языком. Его голова была рядом на уровне головы любимой.

И лишь когда включили свет, то Арви увидел Оливу:

— Бежим! Бежим отсюда. Тут страшно. Дико. Они все — звери. Они разорвут тебя в клочья когда-нибудь, если ты им не дашь то, чего они хотят!

— Да! Я знаю. Это опасная игра!

Арви схватил Оливу за руку, выскочил в коридор, рассовывая деньги по карманам. В машине Олива немного успокоилась. Стихла.

Тебе надо увольняться отсюда…

А кто будет кормить тебя, мою маму, сестру, брата, Ною? Ты вечно с похмелья. То опившаяся, то обнюханная…

Я более не стану пить и нюхать.

Не верю…

В Финляндии все так. Не верят.

Лишь Пьета парит над небом Хельсинки.

6.

Но вдруг Арви исчез. Не появился утром. Ноя всё утро спрашивала, где дядя? Почему он не даёт мне овсяную кашу и варёное яйцо. Зачем ты, Олива, оставляешь меня с няней, а сама уходишь? Я хочу видеть дядю Арви!

— Я тоже хочу. Ещё как хочу! Но я обещала Арви, что стану ходить на работу, и я стойко выдерживаю своё обещание! Поэтому сегодня побудешь с няней.

— Только один день? —