Париж показался мне красивым и равнодушным. Мужчина мой вдруг стал очень занят, а я, ничем не обремененная, погрузилась в переживание своих любовных ощущений.

В своих порывах я была правдива, мне, лишенной опыта, неведомы были размышления: чувствам своим я отдавалась самозабвенно. Частенько была снедаема ревностью. Мне казалось: я вмещаю в себя Вселенную и он обязан смотреть не отрываясь на меня — бездонную точку — и не сметь оглядываться по сторонам.

Моя любовь была тяжелой, словно дешевое вино. Легкий хмель от эгоистической мысли полнейшего обладания другим человеком, то бишь мной, быстро сменился головной болью от моей назойливости. Мне хотелось быть с ним рядом повсюду, в своем желании я была фанатична. Как-то раз лежала рядом, приподнявшись на локте, посмотрела на него долго, неотрывно и вдруг сказала: «Как бы я хотела стать тобой!» На его недоуменный вопрос: «Как это?» — ответила: «Не то, чтобы быть тобой, а чтобы мне войти в тебя и раствориться в тебе полностью и чтобы все мои клетки стали твоими. Тогда я могла бы смотреть на мир твоими глазами, дышать твоими легкими и понимать мир так, как его понимаешь ты».

Я хотела быть несвободной личностью. Я хотела быть его добровольной рабыней. Сама себе составила свод неписаных, но жестких правил, которым неукоснительно следовала. Так, к примеру, я не могла появляться без него на улице. Не могла без него принимать пииту и воду. Мои часы сна должны были также совпадать со временем его сна.

Учитывая, что он был немало занят своими делами, при таком моем подходе к жизни некоторые моменты моего существования были кошмарны и абсурдны. Я зачастую была измучена бессонницей, голодом и одиночеством. Я собственноручно издевалась над своим организмом, а упрекала в этом его. На мои претензии он отвечал, что давно кажусь ему сумасбродкой, что ему хочется надавать мне хороших шлепков и швырнуть куда подальше.

Покорность моя, добровольный паралич воли не привлекали его ни чуточки. Долгими ночами я лежала рядом с ним, неласканая, и дыханием своим ощущала, что плоть моя кажется ему безвкусной, пресной. Что если бы ему вдруг пришлось привести сравнение, то скорее всего он сравнил бы меня с сырым тестом, замешенным на затхлой воде.

Взгляд мой, такой преданный и весь без остатка ему принадлежащий, казался ему неприятным. Порой он еле-еле сдерживал себя, чтобы меня не ударить. «Собачья покорность — откуда у тебя это?» — выкрикивая, спрашивал он меня. Но самое странное, а может быть, и не странное, что эта моя зависимость хоть и тяготила его, но одновременно и не отпускала. Он был по-прежнему в меня влюблен? Сомневаюсь. Но когда он отлучался, то чувствовал, что ему меня не хватает. Бывало даже так: он сбегал, как ему казалось, на свободу и обретал ее в глазах какой-нибудь развратной и своенравной одалиски, но тут же хотел, чтобы эти глаза смотрели на него с моей покорностью.

Он владел не только моим телом, не только желаниями, но и моими фантазиями. В области темной и завуалированной, там, где любая нормальная женщина всегда имеет и растит что-нибудь такое да эдакое про запас, у меня был только Он.

А еще я его ревновала! Ужасно! Он тщетно пытался мне объяснить, что ревность — это чувство собственности, не имеющее никакого отношения к чувству любви. Но даже сквозной намек на бывшую пассию, какая-нибудь невзрачная совместная фотография могли вызвать у меня неподдельные слезы. Мне было больно даже подумать о том, что он может принадлежать не только мне. Все его философские разговоры о том, что каждый человек — это отдельный индивидуум и что у каждого своя жизнь, рассыпались в прах. Я внимательно его слушала. В противовес высказывала свои аргументы. Подтвержденные истерикой голоса и лихорадочным румянцем, что покрывал мое искаженное злобой лицо, мои несвязные слова звучали убедительней его сухих и разумных доводов.

«Запах Парижа и всех парижских шлюх, вместе взятых, отравлен ее полудетским и чистым дыханием. Вот какой же я увалень, — говорил он кому-то по телефону (я, притворяясь спящей, подслушивала), — встретил девушку, что так истово в меня влюблена и через пару месяцев так с ней заебался!»

Случилось так, что он был вынужден уехать на три недели в Москву. Я просилась поехать с ним, но он мне отказал, сославшись на то, что будет слишком сильно занят. Я пыталась канючить, но на этот раз он был резок. К тому же взял с меня клятву, что я не буду плакать дни напролет и морить себя голодом. «Хорошо», — сквозь слезы согласилась я. Он уехал, но чувствовал, что моя собачья преданность его не отпускает. Его рука сама собой набирала номер, и, словно заколдованный, он вновь и вновь хотел слышать мой голос, позволяющий почувствовать, что в момент разговора с ним на моих щеках блестят слезы.

Проблемы, что поджидали его в Москве, оказались серьезнее, чем он предполагал. И едва он из них выкарабкался, то с удивлением обнаружил, что не думает обо мне! Так, обрывочные и копеечные остались воспоминания о моих полудетских грудках и костлявой попке.

Он оттягивал свое возвращение. Ему казалось, что едва прибудет в Париж, как тут же очутится в липкой паутине моей надоевшей ему любви и вновь станет зависимым и уязвимым. Сейчас на расстоянии он видел все яснее и резче. Ему казалось, что он понял истоки моей зависимости и покорности: оторванная от дома, я боялась свалившегося на меня огромного и чужого мира. Потому, не желая взрослеть, искала в нем убежище. Он подготовил целую речь, которой решил осадить меня с порога. Но едва он увидел ту радость, с которой я набросилась на него, ему стало страшно. Он впервые подумал о том, что ответственен за мою судьбу. И ему было ясно, что к этому он совершенно не готов. «Слишком молода, слишком глупа. Пройдет немало лет, прежде чем она сумеет быть мне под стать. Да и сумеет ли? — думал он. — Куда пропала та отважность, с которой она при нашей первой встрече лавировала между машинами? Она такая пресная. Мне с ней неинтересно. Я ошибся».

По прибытии провел бессонную ночь. Нет, он и в мыслях не держал намерения, накрыв меня подушкой, задушить и таким вот немудреным способом от меня избавиться. Вот еще — какая глупость! Он много курил и, окутанный этим дымом, придумал то, что казалось ему лучшим решением.

Еще давно он заметил, что я очень нравлюсь одному его приятелю. Француз — он давно мечтал о русской жене. Он частенько наведывался к нам в гости и пытался со мной беседовать. Я, насколько мне хватало запаса французских слов, отвечала ему. Созвонившись с Фредериком (так звали того француза), объяснил проблему в нужных для него тонах. Мне же наврал с три короба. Он нес какую-то околесицу, дескать, с недавних пор у него появились большие и страшные проблемы, ужасные настолько, что они могут оказаться опасными для его жизни, и, соответственно, я, как его сожительница, также могу ни за что ни про что пострадать. Это была драматичная сцена. Я ревела и говорила, что готова на все. Готова быть со своим любимым рядом и готова умереть за него. Он в такт мне по-женски заламывал руки и увещевал в том, что не может допустить того, чтобы я погибла по его вине. Объяснение его показалось мне правдоподобным (похоже, что он сам поверил во все, что придумал).

Посадил меня в машину и повез к Фредерику. По дороге разглагольствовал о порядочности своего друга, я молчала и слушала. Он был искренне уверен в том, я, отойдя от бреда любви, пойму и оценю его заботу. Убедил себя в том, что придумал для меня гораздо лучшую долю, чем я могу получить непосредственно с ним, бесстыдным и беспутным. Его так и подмывало сказать вслух, что когда я повзрослею, то не раз и не два поблагодарю за то, что он нашел мне хорошего мужа и устроил судьбу.