* * *

На следующее утро, не успело солнце подняться над горизонтом, как Мессалина отправилась в сад Мецената. Стояла зима, но он все равно был красив, и девушка в сопровождении верной Порции брела по пустым дорожкам, вдыхая утреннюю свежесть. По словам служанки, Калигула любил здесь прогуливаться по утрам, и хитрая красавица надеялась, что сможет повидаться с будущим принцепсом, пока тот не уехал на Капри с Макроном.

Макроном? Ах, да, Макроном… Сосредоточившись на мыслях о Калигуле, она до такой степени забыла о своем любовнике, что если бы кто-нибудь спросил, как его зовут, ветреная красавица вряд ли бы сразу вспомнила его имя.

Теперь она охотилась на более крупную дичь. Нервы Мессалины были напряжены до предела. А вдруг занятый сборами Калигула не придет в тишину садов Мецената? Солнце поднималось все выше и выше, стремясь к зениту, а девушка все ждала и ждала сына Агриппины. Наконец, когда ее терпение окончательно иссякло, она увидела в конце дорожки того, кого искала. Это был он, претендент на роль следующего императора, причем — о боги! — он был один — шанс, о котором Мессалина не смела и мечтать.

Шикнув на Порцию, чтобы та исчезла с глаз, она приступила к выполнению своего плана. Продравшись через кусты можжевельника, девушка, якобы нечаянно, вышла на дорожку, по которой прогуливался будущий император, и пошла ему навстречу. При виде красавицы Мессалины у Калигулы стали масляными глаза, и он ускорил шаги:

— Прекрасная незнакомка, что ты делаешь здесь в такую рань?

Кокетничая, она не торопилась с ответом, глядя на него бездонными синими глазами, в которых светилась любовь.

— Ждала будущего властителя Рима, чтобы пожелать ему счастливого пути. Мне сказали, что ты сегодня отправляешься на Капри.

— Кто тебе сказал? Ах да, Макрон. По-моему, этот старый осел слишком разговорчив для доверенного лица моего дяди. Значит, верно болтают, что он твой любовник. Ну и как он в постели? Может, мы пойдем вон на ту полянку, и я предоставлю тебе возможность сравнить наши силы?

Его рука легла на высокую девичью грудь, сжав ее с такой силой, что Мессалина застонала от боли. Неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, если бы на дорожку позади Калигулы не выпорхнула из-за кустов рыжеволосая девичья фигурка, в которой Мессалина без труда узнала ненавистную Агриппину. При виде брата и знакомой брюнетки она чуть замешкалась и, уже не торопясь, подошла к брату, который даже не подумал убрать свою руку с груди девушки.

— Привет, Мессалина, что-то ты рановато сегодня.

— Я часто гуляю здесь на рассвете. По утрам в саду мало народа и воздух свеж, — не растерялась девушка.

— Угу… — сквозь зубы процедила Агриппина, внимательно оглядывая свою собеседницу с головы до ног. — И была так добра, что позволила моему брату отогреть замерзшие руки…Ну, прощай, нам пора. Пойдем, Гай Цезарь, у нас еще много дел, и если уж тебе пришла блажь тискать чью-то грудь, то тискай лучше мою. Она гораздо красивее.

С этими словами она игриво шлепнула ладонью по ягодицам брата и понеслась по дорожке, не оглядываясь назад. Калигула припустил за ней, но перед тем, как броситься бежать, он скользнул руками по телу Мессалины, словно прикидывая его удобство для ласк, после чего небрежно бросил, не глядя девушке в глаза:

— Не смей ни с кем спать в мое отсутствие. Приеду — будешь моей. — И сорвался с места, догоняя сестру, оставив Мессалину раздумывать над вопросом: добилась ли она чего хотела или нет?

В пиршественном зале императорского дворца стоял гул пьяных голосов, прерываемый изредка женским визгом. Кого-то рвало от обжорства или с перепою, и перед гулякой стояла миловидная рабыня, держа серебряный таз, куда потоком лилось то, что только что было деликатесами, приготовленными поварами для празднества по случаю дня рождения Юлии Друзиллы, любимой сестры императора.

Сам Калигула, лежа на возвышении, налитыми кровью глазами обводил пирующих, высматривая очередную жертву. Рядом с ним, грустно улыбаясь, сидела виновница торжества, в честь которой собрались те, чье присутствие Калигула посчитал достойным праздничного ужина. С другой стороны от нее пристроилась вторая сестра, Агриппина, с презрительной миной разглядывавшая лица и одеяния допущенных на пир женщин. Ниже Калигулы топил в неразбавленном вине свою гордость муж Друзиллы, Марк Эмилий Лепид. Давно уже ни для кого не было тайной, что его супруга чаще делила ложе с венценосным братом, чем с собственным мужем, а сей недостойный представитель одного из лучших родов Рима, в свою очередь, развлекался с Агриппиной, хотя не обходил своим вниманием и третью сестру императора Ливиллу. Во дворце шептались, что и сам Калигула, спасаясь от бессонницы, заглядывал к нему жаркими летними ночами. Говорить громче уже давно опасались — даже за самое невинное замечание можно было угодить вместо гладиатора на арену, набитую под завязку львами или крокодилами, а то и просто быть зарезанным на глазах собственной семьи. Отвратительное убийство Эзия Прокула, виновного только в том, что молодой мужчина был высок ростом и хорош собой, отрезвило многих, заставив прикусить язык.

Поблизости от Гая Цезаря сидели и валялись на ложах остальные члены клана Юлиев-Клавдиев, лениво измываясь над дядюшкой принцепса глуповатым Клавдием. Сегодня темой шуток была недавно законченная им многотомная история этрусков, и все наперебой старались сказать о ней какую-нибудь гадость. Клавдий привычно морщил нос и плаксиво отбрехивался от нападок родственников, втягивая голову в плечи и глупо хихикая.

Из всей императорской родни не было только захворавшей Ливиллы и юного Гемела, назначенного Тиберием в соправители Гаю Цезарю. Впрочем, никто серьезно не относился к его правам на власть в Риме, разве только он сам.

Огромное помещение было залито светом сотен масляных светильников, с потолка сыпались цветы, столы ломились от яств, головы гостей украшали венки из роз и фиалок. Десятки слуг суетились вокруг сливок римского общества, пытаясь угодить высокопоставленным особам. Но все это великолепие не вызывало желания примкнуть к судорожному веселью. Может быть, тому виной были опасливые взгляды, которые благородные патриции бросали на своего принцепса. Для каждого, независимо от родовитости и заслуг перед Римом и самим Калигулой, это застолье могло стать последним.

Слишком много странностей успел совершить Гай Цезарь, о котором проницательный Тиберий заметил когда-то, что в своем племяннике он вскармливает ехидну для римского народа. В городе начали шептаться, что Калигула сошел с ума, и его поведение стало слишком распутным и жестоким даже по меркам Рима, не успевшего прийти в себя после потоков крови и диких оргий, устраиваемых Тиберием. Особенно заметно изменился принцепс после перенесенной тяжелой болезни, в результате которой относительно невинные чудачества Гая Цезаря стали принимать все более зловещие формы. Уже никто не вспоминал, с каким восторгом город встречал нового императора, сына обожаемого всеми Германика, подарившего исстрадавшимся от страшных вестей римлянам надежду на спокойную жизнь.