— Илюшка! Я тебе стрелу делать не буду! — строго бросила Оля.

— А тебя и не просит никто! Сам сделаю! Вечером! Или завтра!

Зато у Кирилла стрела получалась аккуратная, он делал все даже старательнее, чем Оля. А уж как красиво оплел наконечник проволокой! Даже Илюшка позавидовал и захотел сделать такой же.

— Возьми стрелу себе, — разрешила Оля. — Ты же сделал. Значит, она твоя.

— Спасибо! — обрадовался Кирилл и аккуратно, чтобы не поломать, уложил стрелу в папочку, между нотами.

— А Ведьма злая?

— Какая Ведьма?

— София Львовна то есть.

— София Львовна? Да что ты! Она славная. Она очень добрая. Она не кричит никогда. И объясняет все понятно-понятно. Она меня не только музыке учит. Еще французскому. Она его в совершенстве знает. Мы иногда целый урок стараемся с ней по-французски говорить. А еще она учит хорошим манерам.

— А что, у тебя плохие манеры? — спросил Илюшка. — Или у меня плохие? Разве манерам учить надо?

Кирилл покраснел, но твердо ответил:

— Надо. И у тебя манеры плохие, и у меня — не лучшие.

— Да ладно тебе! Манеры — это что? Спасибо, пожалуйста, извините? Я все это умею говорить!

— Все умеют. Не в этом дело. Манеры — это… Это я не могу объяснить. Этому учить нужно. Вот София Львовна и учит.

— Глупости твои манеры! — отмахнулся Илюшка. — Буржуйство какое-то!

А Оля задумалась. Она тоже не поняла, что такое манеры. Но она видела, как отличается Кирилл от Илюшки.

Вот, например, Кирилл никогда не скажет «буржуйство», а Илюшка никогда не скажет «она славная». Оля не могла решить, кто из мальчишек хуже или лучше, не могла понять, в чем отличие, но одно видела четко — они разные. И это «разное» называется манерами.

— Мне пора на урок, — чуть с сожалением вздохнул Кирилл.

— Приходи завтра, — пригласил Илюшка. — И арбалет прихвати. Новые стрелы пробовать будем.

— Я постараюсь, — улыбнулся Кирилл, явно обрадованный приглашением. — Очень постараюсь, чтобы меня к вам пораньше привезли.

Кирилл подхватил свою папочку и поспешил к Софии Львовне. Ребята видели, как он поднялся на первый этаж, пригладил волосы, поправил галстучек и, встав на цыпочки, нажал на звонок.

— Чистенький, плюнуть некуда, — проворчал Илюшка, но тут же старательно отряхнул свои брюки и почти таким же движением, как у Кирилла, пригладил волосы.

* * *

Письмо пятое

«Милая Сонечка!

Пишу Вам после первого крупного сражения нашей армии на реке Гнилая Липа. Отвратительное название, не правда ли?

Из газет Вы уже знаете, что победа за нами, но я не могу не поделиться с Вами своими впечатлениями.

До этого боя наша 8-я армия продвигалась быстро и почти беспрепятственно. Сказать Вам честно, Сонечка, я очень жалел, что попал к генералу Брусилову, потому что мы только обеспечивали с флангов наступление главной группировки войск и нам никак не удавалось побывать в деле.

Понимаю, что это ребячество, но что поделаешь, я ведь тогда был еще солдат необстрелянный, потому и рвался вперед.

Бесконечное маршевое передвижение изматывает. Вокруг только солдаты, офицеры, кавалеристы, обозы, орудия и пыль, пыль, пыль. А врага нет.

Только изредка слухи: такой-то корпус столкнулся с австрийцами, соседняя 3-я армия вступила в бой, казаки отбросили противника. От таких слухов еще больше поднимается нетерпение, еще труднее становится спокойно следовать между обозами и пехотой.

И вот три дня ожесточенного боя. Настоящего, решительного, нешуточного.

Наша артиллерийская бригада заранее располагается на позициях предстоящей схватки.

Главный удар на себя берет, конечно, пехота. После нашего артобстрела, после подготовки солдаты с винтовками наперевес идут в бой. Мы двигаемся следом, чтобы поддержать их атаку.

Потери среди артиллеристов невелики. Намного больше теряет пехота. Но ведь они при необходимости идут врукопашную.

Когда сражение закончилось, в тыл потянулись обозы с ранеными. Если бы Вы только представить себе могли, Соня, сколько их!

И, что греха таить, сколько из них ранила наша артиллерия! Ведь поддержка атаки артобстрелом — это пальба в самую гущу. Снаряд не разбирает, где свои и где чужие.

Мои друзья-офицеры говорят, чтобы я не забивал себе этим голову, что это война, что это неизбежно.

Я стараюсь не думать, но вижу солдата в горячке, с оторванной, окровавленной ногой и тут же вспоминаю свои команды: «Заряжай! Товьсь! Пли!»

Это мой ответ на Ваш «страшный вопрос».

Вы презираете меня, Сонечка? Я сам себя презираю.

Нужно иметь силу, чтобы идти в бой, не рассуждая, и нужно иметь сердце, чтобы не потерять обыкновенную человеческую жалость. А это так непросто! Я иногда не справляюсь и думаю, что у меня нет ни сил, ни сердца.

Простите, ради бога, Соня, что вышло такое письмо. Даже перечитывать не буду, потому что, если прочитаю, разорву и напишу другое, бодрое и боевое, а мне бы все-таки хотелось, чтобы Вы знали мои истинные мысли.

Душевно рад счастливому возвращению Ваших родителей. Поклон им и Косте от пыльного артиллерийского офицера Зайцева.

Спасибо Вам, Соня, за Ваши добрые письма. Если бы Вы знали, как они мне помогают здесь жить!

Ваш Николай.

18 августа 1914 года».

Назавтра Кирилл не появился. И черная «Волга» не въезжала в полукруглую арку.

Оля и Илюшка испытывали новые стрелы вдвоем. Но без Кирилла было почему-то скучно.

Илюшка предложил пойти на бульвар. Там можно было поиграть в индейцев. Оля отказалась и ушла домой.

Илюшка отправился на бульвар один. Попробовал почувствовать себя индейцем, но ничего не вышло. И арбалет с новыми стрелами не помог.

День был ужасно жаркий, и бульвар пустовал, только небольшая стайка бездомных собак блаженно растянулась на солнечной полянке.

Илюшка уже хотел идти домой, и тут увидел такое!..

К бульвару подкатил невзрачный серый фургончик. Из него вышли двое мужчин. Один лысоватый, другой — огненно-рыжий. В руках у них были странные штуки — длинные стальные шесты с большим кольцом на одном конце.

Эти двое подкрались к стае дремлющих собак и мгновенно заарканили в кольца двух отчаянно взвизгнувших животных.

Илюшка сообразил — это собачники, то есть те, которые отлавливают бездомных псов.

Остальные собаки повскакивали и бросились врассыпную, но собачники действовали быстро и ловко.