Пол был скользкий от гноя и крови, и первым делом они вымыли его; потом сложили инструменты в стерилизатор, надраили раствором столик, опорожнили ведра с кровавой водой. Лейла предоставила Нине вымыть раковину, сама переобулась, а потом пощупала юноше пульс и занесла результат в историю болезни.

Нина стащила резиновые перчатки. Ее руки были усеяны красными пупырышками, но они совсем не причиняли боли. Она вымыла в раковине перчатки и повесила их сушиться, с усилием сглатывая слюну — у нее было какое-то странное ощущение в горле. Взглянув на нее, Лейла чиркнула записку:

«У тебя онемел язык — это пройдет».

Снаружи послышался исполненный величайшего достоинства голос старика — отца скрипичного мастера:

— Ему не на что было надеяться — вы дали ему последнюю надежду. Это все, чего мы можем ожидать в этой жизни. Ну а теперь его жизнь и смерть — в воле Божьей.

Лейла написала еще одну записку:

«Ты молодчина! Теперь иди поспи».

Быстро наклонившись, Нина поцеловала ее в щеку. Уже повернувшись к выходу, она заметила две пуговицы из слоновой кости, сиротливо лежащие на подносе, и, воспользовавшись тем, что Лейла отвернулась, сунула их в карман.

Светила полная луна, так что Нине не потребовалась свеча, и она с легкостью несла одеяло через луг. В оранжерее она бросила одеяло на землю и достала из кармана кружочки влажной кости. Они были поразительно гладкими и, лежа на ладони, поблескивали в лунном свете. «Смотри! — звучал в голове мамин голос. — Невероятно!» Но в этом не было ничего невероятного — они дали скрипичному мастеру последний шанс. Она положила оба кругляшка, бок о бок, под самым стволом пальмы и с силой вдавила их пальцами глубоко в теплую землю, чтобы там они превратились в ракушки, привезенные из Биаррица…

Проснувшись через несколько часов, Нина начала задыхаться — в горле словно засела пробка. Встав на четвереньки, она попыталась вдохнуть, ловя открытым ртом холодный воздух, с трудом втягивая его через распухший язык. Наконец ей удалось отдышаться, делая один лихорадочный вдох за другим; постепенно вздохи переросли в рыдания. Она плакала от испуга, оттого что у нее болело горло, оттого что она была одна в саду… и всегда будет одна. Мама умерла, и скрипичный мастер с мраморно гладким черепом тоже умер. Нина вспомнила его последний взгляд, и теперь она поняла, что в нем читалось, — ужас. Когда она давала ему хлороформ, он увидел собственную смерть. В нос опять ударил отвратительно сладкий запах хлороформа, и ее стало рвать прямо на одеяло.

Руки и ноги дрожали, а горло и носоглотка горели огнем. Когда отпустило, она встала, доковыляла до бочки с дождевой водой и, прополоскав рот, чтобы избавиться от мерзкого вкуса, стала пить свежую воду, а потом упала в плетеное кресло.

В лунном свете оранжерея казалась огромной, точно собор. Нина просидела так очень долго, чувствуя лишь отчаяние да боль в горле. Но постепенно стало проявляться ощущение, будто все ее нервы на пределе. Что-то подобное она иногда испытывала маленьким ребенком, когда играла с какой-нибудь из полудиких кошек, живших в хлеву: кошка подходила ближе, так, что носом почти касалась Нининого носа, и, когда звериная плоть становилась совсем близко, кончик носа у Нины начинало покалывать. Сейчас такое же ощущение было у нее во всем теле, как будто совсем рядом притаился какой-то большой зверь.

— Нина! — послышалось вдруг откуда-то сверху, и она, вскинув голову, вгляделась в верхушку пальмы. — Нина!

Голос был низкий, и она не только слышала его звучание, но и ощущала его цвет. Голос был бронзовый.

— Нина!

Пальмовые листья превратились в крылья. Показалось лицо. И глаза, от которых ничто не могло укрыться.

Ангел.

— Нина!

Голос доносился издалека, из-под крыши оранжереи, которая теперь была выше самого высокого здания на свете, — и в то же время был совсем рядом, шептал ей прямо в ухо.

— Да… — прошептала она в ответ.

— Ты должна уехать, далеко-далеко.

Дарья нашла ее на рассвете. Небо было бледно-серым, за конюшней пели петухи. В полумраке пальма казалась старой и унылой, и Нина поняла, что пальма тоже умрет. Она уже видела, как рабочие вынимают стекла из дальней стены, и теперь поняла, что оранжерею потихоньку разбирают, чтобы использовать стекла в новых парниках для рассады и кабачков. Их пальма исчезнет так же, как исчезла та, на фреске.

— Так вот ты где, — Дарья глядела на нее сверху вниз, кутаясь в шаль.

От Нины разило рвотой, которая засохла спереди на халате и в волосах. Ей было все равно.

— Он умер, так ведь? — спросила она хрипло.

— Он так и не пришел в себя. Отец сидел с ним до конца.

Доктор Виленский оперировал, зная, что им не спасти жизнь юноши. А она приняла кокаин и видела ангела. Нина снова подняла глаза на экономку, которая не сводила с нее пристального взгляда.

— Мне нужно уезжать отсюда, — прошептала Нина.

— Да.

Значит, Дарья уже знает. Что еще она знает?

— Дарья Федоровна, мамины драгоценности… они все еще лежат в сейфе?

Каждую неделю в малой столовой отец выдавал Дарье деньги на хозяйство, и иногда сейф бывал открыт.

— Думаю, да, но у твоего отца полно всяких замыслов насчет больницы, и может статься, он продаст их. Те картины, которые сняли… сдается мне, что они уже проданы, и канделябры тоже вот-вот пойдут следом.

Нина поняла, что нельзя терять времени.

— Если я возьму свое приданое и сбегу, ты поедешь со мной?

Дарьино лицо было непроницаемым.

— Нам некуда бежать, в России нас везде найдут. Тебя опять привезут сюда, а меня — в Сибирь.

Нина поглядела наверх, где на фоне утреннего неба темнели зубчатые края пальмовых листьев.

— У меня нет выбора. Мне придется уехать из России.

Обмануть отца было нетрудно.

— Тетя Лена пригласила меня к себе на несколько дней, — сказала Нина, не поднимая глаз с его сапог, — чтобы я могла сходить к портнихе и сшить несколько серых платьев, таких, как у госпожи Кульман и Лейлы.

Он молча кивнул и ушел к себе в кабинет.

Тогда-то Нина и осознала, что они всегда лгали ему. «Папе необязательно об этом знать, — беспечно говорила мама. — Мы не скажем ничего такого, что может встревожить твоего отца». Пассивная ложь, ложь-молчание. И ничего не стоило сочинить сказку про серые платья, но умолчать о крепдешиновом, с розами, над которым уже работала портниха.

Тетя Лена приехала спустя неделю после того, как умер скрипичный мастер. Они с Ниной прошлись по лужайке, где только вчера срубили оставшиеся сирени.

— Я должна уехать, — сказала Нина, — сбежать отсюда.