— Вы заметили? Ко мне неудержимо тянет всех, кто нуждается в утешении. А таких женщин огромное количество, леди Дженис. Они повсюду, эти обиженные, страдающие женщины, которым необходимо, чтобы их успокоили, вернули им веру в себя, убедили, что жизнь не ограничивается только тем, чтобы содержать дом и растить детей, раскрашивать лица и задирать юбки, ублажая мужчин, которые им даже не нравятся и которые никогда не благодарят их за то, что делают. — Он умолк и пальцем приподнял подбородок Дженис. — Но вы не относитесь к числу таких женщин, и я вам не нужен.

— Конечно, нет. — «Только что делать, если никого другого я не хочу…»

Разумеется, этого она не могла ему сказать.

Его взгляд обжигал ее, сердце снова пустилось вскачь. Она вспомнила, как прижималась к его твердой груди, вспомнила упругость его требовательных губ.

Его губы чуть изогнулись в усмешке.

— Я по‑прежнему знаю, о чем вы думаете. — В его голосе прозвучали хрипотца и бархатистые нотки, отчего в животе у нее, казалось, запорхали бабочки, доставляя ей странное удовольствие. — Но вас уже ищет герцог.

Он отступил на шаг, и она остро ощутила пустоту разделившего их пространства.

«Помни, он всего лишь грум. Ты леди. Вам никогда не быть вместе».

Дженис оправила свою накидку.

— Да, мне пора, сэр, но если у вас возникнут какие‑либо опасения в отношении Эсмеральды и щенков — или случится что‑либо непредвиденное, — обязательно сообщите мне. Если будет слишком поздно, чтобы посылать записку, просто поставьте фонарь на подоконник вон того большого арочного окна, обращенного к дому.

Она не потрудилась даже сказать «пожалуйста»: это должно было прозвучать как приказ. Только так она могла защитить себя от него.

Он тоже это отлично понял и, не отводя от нее глаз слишком долго, чтобы это можно было счесть пристойным, медленно произнес:

— Как прикажете, миледи.

Дженис развернулась и поспешно направилась к выходу, гордо выпрямив спину. Выбившиеся локоны свободно развевались вокруг головы, уши горели, а пальцы рук непроизвольно сжимались в кулаки.

Почему она не может сохранять хладнокровие в его присутствии?

Он знал, что вывел ее из равновесия.

Снова.

— Леди Дженис! — послышалось у нее за спиной.

Она остановилась, но не оглянулась.

Звук его шагов по каменному полу стал ближе, и с каждым его шагом узел у нее в животе скручивался все туже. Когда он оказался прямо за ее спиной, Дженис почувствовала, как он поднял выбившийся локон с ее плеча. Рассматривал ли он его, взвешивая в своей ладони? Она не решилась обернуться, чтобы посмотреть.

— Я говорил вам, что наивысшим удовольствием для меня было бы время, проведенное с вами наедине, но вы не должны меня слушать, когда я говорю подобные вещи, как бы я ни был убедителен.

— Разумеется. Я и не собиралась. — Ладони у нее вспотели, ногти больно давили на кожу в сжатых кулаках. — К чему пополнять список завоеванных вами женщин?

— Отлично. — Он выпустил ее локон и прошептал на ухо: — Продолжайте сопротивляться, не уступайте мне ни дюйма, потому что я воспользуюсь этим. И на дюйме не остановлюсь. Я возьму все, миледи.

«Все? Что он хочет этим сказать?»

Стук сердца так громко отдавался в ушах, что Дженис судорожно сглотнула и сделала шаг вперед, подальше от него.

— Мне действительно нужно идти. — Голос ее звучал сдавленно, она это сознавала.

— Идите.

И, не произнося больше ни слова, она гордо удалилась, охваченная смятением и тревогой.

В сопровождении лакея Дженис вернулась в дом в страшной ярости на себя. Оказалось, что поцелуй с грумом и желание его повторить — якобы за спасение щенка — не поддавались разумному объяснению. Разобраться в этом было гораздо труднее, чем она могла себе представить. Все на свете удивительным образом усложнялось, когда дело касалось обаятельного Люка Каллахана. Он явно представлял собой угрозу, но Дженис не была уверена, что понимает какую.

«Думай о щенках!»

Она старалась — правда очень старалась, — но, вместо того чтобы сосредоточиться на крошечных влажных носиках и лапках‑царапках, упорно вспоминала о губах Люка Каллахана, крепкой спине и о том, как он присел на корточки в сене, явив ее взору мускулистые ноги, и бережно взял в руки обмякшее тельце щенка.

Дженис и вправду улыбнулась про себя, вспомнив, как он обрадовался, когда щенок подал первые признаки жизни. На краткий миг в глубине глаз Каллахана промелькнуло потрясение, но вместе с тем нежность.

Это не оставило безучастным сердце Дженис: оно тоскливо сжалось, как никогда прежде, — и ее охватило непреодолимое желание прикоснуться к этой нежности…

Прикоснуться к нему.

Он совершенно очаровал ее, хотя и ясно дал понять, что доверять ему не следует. Но что она могла поделать, если, несмотря ни на что, ее неудержимо тянуло к нему.

Он ей не лгал, не пытался обольстить, а честно предупредил о последствиях, за что, безусловно, заслуживал гораздо больше симпатии, чем если бы действовал коварно.

Но что можно в таком случае сказать о ней, если ее привлекает повеса, даже не пытающийся скрывать свои похождения?

Входя в Холси‑Хаус, Дженис все еще кипела от злости, пока дворецкий принимал у нее накидку и шляпку. Псы герцога обнюхали ее со всех сторон. От нее пахло собакой. И сеном.

Отогнав псов, дворецкий спокойно сообщил:

— Все удалились в бильярдную.

— В таком случае мне лучше сразу отправиться к герцогине. — И хотя желание освежиться уже превратилось в необходимость, настал момент повидать ее светлость — и чем скорее, тем лучше. Вдова наверняка сумеет отвлечь мысли Дженис от того, что случилось в конюшне.

— Ваша компаньонка, миссис Фрайди, уже распаковывает свои вещи, — сказал дворецкий. — Она спустится к ужину.

— О‑о, прекрасно. — Эта новость существенно улучшила настроение. Служанка провела Дженис вверх по огромной лестнице, затем по двум длинным коридорам, обогнув несколько углов, и, наконец, по галерее, опоясывающей бальный зал.

— Почти пришли, миледи.

— Боже мой, оказывается, герцогиня живет в полной изоляции. — Дженис почему‑то почувствовала себя очень неуютно, хотя и не понимала, что ее так взволновало: она знавала эксцентричных людей, в Лондоне полно таких.

— Она живет в собственном крыле, — сказала служанка.

— Почему?

— Герцог сказал, это для ее же блага. Он считает, что ей необходимы тишина и покой.

Полезно ли одиночество пожилой даме, которая не вполне в своем уме? Разве ей не нужно общение?