Сегодняшняя тревога выходила далеко за рамки того, что случалось раньше, и, что хуже всего, я не имел ни малейшего представления, чем она могла быть вызвана. Главное, что это не был прорыв – в этом случае вступил бы в действие план «А». Подумав об этом, я на всякий случай перекрестился. Прежние попытки прорыва Службе пусть и со страшными потерями, но всегда удавалось отбить. Даже самую опасную, длившуюся с тысяча девятьсот пятого по сорок седьмой год и унесшую жизни половины личного состава. Командир немало рассказывал нам об этом страшном времени…

На долгие размышления у меня не оставалось времени, потому что внутреннее чутье кричало: берегись! Я вывел машину на улицу и вышел из нее, чтобы закрыть за собой ворота. И сразу увидел летящего с крыши гаража человека, чей тяжелый ботинок метил мне прямо в голову. Но я успел быстрее – перехватил его ногу и резко вывернул ступню почти на девяносто градусов. Человек взвыл, грохнулся на асфальт всем телом и больше не поднимался.

Почувствовав опасность справа, я резко метнулся в сторону. Мимо моего плеча пролетела коротенькая металлическая стрелка и воткнулась в стену гаража. Я хотел броситься на человека, который выпустил ее из специального пневматического пистолета и прятался теперь за гаражом. Но тут мое левое предплечье обожгла резкая боль. Я опустил глаза и увидел вторую стрелку, попавшую в меня. Рука сразу онемела, и я понял, что получил дозу какого-то парализующего средства. Оглянувшись по сторонам, я не увидел врагов, кроме того, что лежал на земле, и это очень меня удивило. Но не воспользоваться таким обстоятельством было бы глупо, и я бросился в гущу домов, надеясь уйти от преследователей и забиться в какую-нибудь щель, где можно было бы отлежаться.

Похоже, что полученная мною доза была лошадиной. Любая другая доза известных мне паралитических средств могла причинить мне головную боль, и не больше того. А тут через несколько секунд онемение охватило всю верхнюю часть туловища и быстро опускалось все ниже. Ноги пока работали. Но убежать мне не удалось. Проезд между домами, куда я стремился, загородила белая «Волга». Из нее вышли четверо. Казалось, что они не спешили, просто лениво стояли у меня на пути. Зато спешил я. Развернулся и побежал обратно. Но в нескольких шагах я наткнулся на другую «Волгу», черную. Больше мне не удалось ничего запомнить.

– Хотите вы или нет, но курс истории вы дослушаете до конца! Все решения будут приниматься потом. Кто захочет остаться – останется. Кто не захочет – скатертью дорога!

Командир выглядел невозмутимо. Казалось, он не обращал внимания на то, что мы, хмурые, злые и невыспавшиеся, смотрели на него волком. Один Боря Кацнельсон был свеж и доволен.

Утром, за завтраком, мы обменялись мнениями, и вот что я узнал. Сразу вслед за мной из дворца сбежал Митя-Мустафа. Он решительно не понимал, куда его занесло, кто такой Петр Станиславович и зачем он привез его сюда. А так как все непонятное пугает, он справедливо рассудил, что лучше держаться подальше от этих темных дел. Пусть даже здесь вкусно кормят и совсем не угнетают. Ведомый безошибочным чутьем бывалого беглеца, он через лес добрался до ближайшей железнодорожной станции. Но с поезда его сняли и доставили обратно в Школу милиционеры, по описанию удивительно похожие на тех, что привезли меня в «отделение КГБ».

Паша оказался хоть и бывшим, исключенным из партии, но убежденным коммунистом. Возмущенный антисоветчиной Радзивилла, он подбил Мишку на достойный настоящего советского человека шаг – пойти к командиру и разобраться с ним по-свойски. То есть набить ему морду, скрутить и сдать куда надо. Мишка долго отнекивался, не объясняя причины. Сошлись на том, что пойдут на дело только после плотного ужина.

Командира они нашли на первом этаже, но разобраться с ним у них не получилось. Зато он легко и быстро разобрался с ними – моментально скрутил обоих и отвел за шиворот, как нашкодивших щенков, на второй этаж, где зашвырнул каждого в свой номер. Почему-то ни у Паши, ни у Мишки до утра не появилось желания высунуть нос хотя бы в коридор.

Только Боря спокойно проспал всю ночь в ожидании следующего урока истории: предыдущей жизнью и воспитанием, несколько, мягко говоря, отличающимся от воспитания в обычных советских семьях, он был подготовлен без особенного потрясения воспринять информацию вроде той, что без всякой подготовки свалилась на нашу голову.

– Сразу предупреждаю, – продолжил Радзивилл. – Пока вы не пройдете весь курс обучения, вы не сможете ни уйти отсюда, ни рассказать кому-то, что здесь с вами происходит. Надеюсь, сегодняшняя ночь послужит вам уроком. А когда обучение закончится, вы сами не захотите куда-то бежать и кому-то рассказывать. Можете в этом не сомневаться!

Тут мне показалось, что он посмотрел на меня, и я опустил глаза. Хотя и не понимал, в чем виноват. Ведь я всего лишь пытался отстоять свои убеждения!

– Ладно, – смилостивился Петр Станиславович (в те дни у меня не поворачивался язык называть его командиром, и я предпочитал вообще никак не обращаться к нему). – Замнем этот вопрос. Кто старое помянет, тому… А сейчас продолжим наши занятия.

И – понеслось. От того, что он рассказывал, наши неподготовленные уши сворачивались в трубочку. А мозги, с юного возраста впитавшие лозунги из «Пионерской правды», те просто съезжали набекрень. Вот один из примеров – занятие на тему «Судьба семьи последнего императора России».

– Кто скажет, как закончилась жизнь Николая II? – спросил Радзивилл, хмуро глядя на нас.

– Его расстреляли! – чуть ли не хором ответили мы. Я был уверен, что минимум трое из нас подумали при этом: и поделом!

– А его дети? – не унимался Петр Станиславович.

Тут все растерянно примолкли, а я не упустил случая блеснуть знаниями:

– Их тоже расстреляли!

Когда-то я заинтересовался этим вопросом и, не найдя ответа в книгах, обратился за ним к отцу – как-никак кандидат исторических наук!

– Расстреляли всю царскую семью, – ответил он, почему-то запинаясь и пряча глаза.

– А дети? – удивился я.

– Они все были взрослые, и для советской власти было опасно оставлять их в живых, – ответил отец.

Какая опасность исходила от них, я не стал уточнять, потому что все было понятно и так. Ведь они были детьми царя-палача! Царя, устроившего Кровавое воскресенье и расстрелявшего рабочих на Ленских приисках!

Все это я выложил Радзивиллу, который внимательно смотрел на меня.

– Хорошо! – вроде как согласился он, выслушав меня до конца. – А сейчас вы узнаете, как все было на самом деле.

Он нажал кнопку, и на всех окнах опустились плотные черные шторы. В зале стало темно. Радзивилл включил стоящий на столе диапроектор, и на белой стене появилось большое черно-белое изображение группы людей. В центре сидел в кресле бородатый и усатый человек с мягким, приятным лицом, одетый в дореволюционную военную форму. Над ним, положив руку на спинку кресла, стояла красивая и статная моложавая женщина. Тут же стояли и сидели четыре миловидные девушки, одна из которых была совсем подростком, и мальчик в матроске. Женщина и девушки были одеты в старомодные, до пят, белые платья.