его приключения были упомянуты в двух книгах: очень лаконично в рассказе о путешествии капитана Эдварда Кука (см. Пролог) и намного пространнее у Вудса Роджерса, благодаря чему сохранилось более детальное описание этой истории (см. предыдущую главу). Селькирк привлек внимание и журналиста Ричарда Стила, опубликовавшего развернутую статью в «Англичанине»[45]. Это последний текст, в котором есть упоминание о Селькирке. Мы воспроизводим его полностью, несмотря на то что, в отличие от двух предыдущих, его автор сам не был моряком, не знал ни места действия, ни особенностей воссоздаваемой действительности, и потому его взгляд на описываемое более искажен, чем взгляд двух вышеупомянутых офицеров. Можно сказать, что здесь впервые вымысел сует свой длинный нос в историю Селькирка.

Ричард Стил: Мне не кажется странным мое намерение рассказать о человеке, рожденном во владениях Его Величества, и описать его приключения, столь необыкновенные, что можно усомниться, происходило ли нечто похожее с каким-нибудь другим представителем человеческой расы.

Тот, о ком идет речь, – Александр Селькирк, имя его хорошо известно любознательным людям, ведь он прожил четыре года и четыре месяца в одиночестве на острове Хуан-Фернандес. Я имел удовольствие часто беседовать с ним почти сразу после его возвращения в Англию в 1711 году. Было весьма любопытно слушать рассказ здравомыслящего человека, повествующего о разных переворотах в его сознании во время долгого одиночества. Известно, насколько может быть грустно любому из нас отсутствие товарища на протяжении хотя бы одного вечера. Можно, таким образом, вообразить, сколь грустным могло быть это неизбывное одиночество для прирожденного моряка, привыкшего радоваться и страдать, есть, пить, спать и осуществлять всю свою жизнедеятельность в компании товарищей, себе подобных.

Его высадили на берег с давшего течь корабля – он не на шутку повздорил с его капитаном. И Селькирк предпочел остаться на острове, чем продолжить свое пребывание на шальном корабле под командой своего недруга. Его имущество состояло из сундука, бывшего на нем платья, постельных принадлежностей, ружья, фунта пороха, большого запаса пуль, кремневой зажигалки, нескольких фунтов табаку, топора, ножа, чайника, Библии и нескольких молитвенных книг[46], а также кое-каких инструментов для навигации и математических приборов.

Озлобление против офицера, который, на его взгляд, вел себя недостойно, заставило Селькирка искать перемены участи, пока он не увидел, как корабль поднимает якорь. В этот миг он почувствовал, как в сердце его проникло желание снова отправиться в путь со своими товарищами, быть в человеческом обществе.

Для обеспечения своих нужд у него всего-то и было, что съестных припасов на две трапезы, а остров был населен лишь козами, крысами и кошками. Он рассудил, что для утоления голода проще собирать ракушки на берегу, чем охотиться на дичь с ружьем. Кажется, он обнаружил большое количество черепах, их мясо невероятно вкусно, ими он вволю лакомился в начале своего пребывания на острове, пока желудок не отказался принимать эту пищу в любом виде, кроме студня. Необходимость утолять голод и жажду лучше всего отвлекала от мук одиночества. Но, когда он был сыт, возвращалась страстная жажда общения. Ему не казалась лишением материальная скудость, так как потребности тела легко удовлетворить, тогда как страстное желание увидеть человеческое лицо, когда он более не был занят утолением физических потребностей, стало едва выносимым. Постепенно он становился грустным, подавленным, задумчивым и едва удерживался от искушения покончить с собой. Затем постепенно, следуя велениям разума, регулярно перечитывая свои записи, он обратился к изучению навигации. За полтора года[47] своего одиночества он смирился с судьбой. Обретя внутреннее равновесие, а также крепкое здоровье, он освободился от мирских связей, а постоянно ясное, солнечное небо и умеренно теплый воздух превратили его жизнь в нескончаемый праздник, он стал намного счастливее, чем раньше, когда был раздражителен и вспыльчив. Отныне он от всего получал наслаждение; он изготовил для отдыха хижину из стволов деревьев, нарубленных в большом лесу, по соседству с которым он и обустроился. Это была самая изысканная беседка[48], обдуваемая слабыми ветрами и постоянными бризами, превращавшими его отдых после охоты в утонченнейшее удовольствие.

Я забыл упомянуть, что, помимо первоначальных мук одиночества, явление чудовищ из морских глубин, часто отдыхавших на берегу, угнетало его. Их голоса, ужасающий вой были такими страшными, что, казалось, они не предназначены для человеческих ушей. Но, как только его дух укрепился, он смог с удовольствием слушать их и даже отважно приближаться к самим чудовищам. Он рассказывает о морских львах, челюсти и хвосты которых способны переломать члены человека, оказавшегося близ. Но в это время его дух был уже крепок: он смог действовать столь хладнокровно, что, сохраняя невозмутимость, поражал морских тварей с невообразимой ловкостью. Он заметил, что, несмотря на их ужасные пасти и хвосты, эти животные слишком неповоротливы, и ему разве что нужно было как можно ближе встать точно за спиной зверя и зарубить его топором.

В качестве предосторожности на случай болезни он калечил новорожденных козлят так, чтобы они не смогли больше быстро бегать и стали бы ему легкой добычей. А когда он был в полном здравии, то мог на бегу схватить самую быструю козу, лазая по отрогам; они ускользали из его рук, только если спускались в низину.

Его жилище было перенаселено крысами, грызшими его одежду и ноги во время сна. Чтобы защититься от них, он прикормил нескольких котят, после они укладывались вокруг его постели и охраняли его от неприятеля. Когда одежда его превратилась в лохмотья, он высушил и нарезал козлиные шкуры, в которые оделся, и смог ходить через лес и колючий кустарник так споро и быстро, как никакое другое животное.

Однажды, сбегая с вершины холма, он прыгнул, чтобы схватить козу, упал с ней в пропасть и остался лежать без сознания в течение трех дней[49]. Он смог определить, сколько времени минуло, по нарастанию луны после его последнего наблюдения.

Этот образ жизни стал таким приятным и чудесным, что у него более ни минуты не проходило впустую. Его ночи были безмятежны, а дни радостны благодаря умеренности и неуклонному исполнению своих обязанностей. Обыкновенно он выбирал место и точное время для молитвы, молился вслух, чтобы сохранить способность говорить, и произносил слова молитв с большим жаром.

Когда я его увидел в первый раз, то подумал, что если бы я ничего не знал о его характере и истории, то смог бы догадаться по его облику и жестам, что он долгое время был изолирован