средств, поэтому с первых же дней трудился как одержимый. Оплата была от выработки. Прошло немного времени, и я начал зарабатывать за смену доллар и двадцать пять центов. Другие, конечно, зарабатывали куда больше, но ведь я был еще чернорабочим.

Переживал, что приходилось работать в своем единственном, изрядно уже поношенном костюме. Спецодежды не выдавали. Даже на этом экономил Форд, чтобы положить на свой банковский счет лишнюю тысячу долларов. Приходи в цех хоть одетый, хоть голый — это администрации не касалось. Лишь бы обеспечить работу...

В цехе меня поразило удивительное безразличие, с которым относятся друг к другу люди. Казалось, их никто и ничто не интересует, кроме работы да зеленой бумажки «всемогущего» доллара. Хотя бы один человек полюбопытствовал, что за новичок появился, откуда он и прочее. Все были заняты своим делом, и лишь изредка кто-нибудь бросал безразличный взгляд в мою сторону...

Было обидно, что на меня смотрят с таким же холодным равнодушием, как, например, на подъемный кран, тележку или опоку с формовочной землей. «Да, — подумал я, — здесь никто за тебя не заступится, не протянет руку, если потребуется помощь, поддержка в трудную минуту. Каждый сам по себе. Рассчитывай лишь на свои силы».

Однако я ошибался. Это показали дальнейшие события, которые вскоре произошли на предприятии.

Свобода в наручниках

Промышленность США все сильнее лихорадили забастовки. Рабочие многих предприятий, в том числе и заводов Форда, требовали повышения заработков, выступали против снижения расценок, боролись против увольнения товарищей — активных участников забастовок. Обычно их увольняли под предлогом сокращения штатов.

По каким-то неуловимым признакам дыхание этой борьбы чувствовалось и в нашем литейном цехе. Присматриваясь внимательнее к людям, я уже не видел на лицах рабочих прежнего безразличия.

Однажды, во время перерыва, когда я сел во дворе завода на какой-то продолговатый с черными клеймами ящик, чтобы перекусить, ко мне подошел пожилой рабочий. Медленно, словно нехотя, он жевал сухой бутерброд. Взглянув на меня из-под густых бровей, он неожиданно спросил:

— Ты есть рашен? С Украина?

Я удивленно пожал плечами, кивнул утвердительно головой.

— Я с Бессарабии. Украинец. Верно. А ты откуда знаешь русский язык?

Американец не спешил отвечать. Молча разглядывал меня, продолжая жевать. Затем вынул сигарету, предложил мне. Головой показал, где можно курить. Лишь потом объяснил, что был когда-то в России. Жил там несколько лет. Еще с несколькими земляками. Работал на Украине. В Житомирской области. В одном кооперативе, который имел разные промыслы, например, делал томаты. Хозяйство называлось «Крошня ческа». Адамс разливал готовый томат в бутылки, укупоривал их, заливал сургучом... Потом уехал на родину.

Так случайно выяснилось, что в литейном цехе есть рабочий, живший на Украине, знавший русский язык.

Я с ним подружился, сблизился. Рассказал, как очутился за океаном. Он познакомил меня с другими рабочими. Литейщики уже не смотрели на меня, как на случайного человека, чужака.

Как-то ко мне подошел высокий жилистый рабочий и комбинезоне и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментом. Но вместо инструмента мне там сунули в руки пачку листовок с тем, чтобы я незаметно распространил их в литейке и соседних цехах.

В листовках коротко излагались требования к администрации: установить восьмичасовой рабочий день; не снижать расценок; не увольнять рабочих и не принимать за более низкую оплату других. Четвертый пункт листовки гласил, что рабочие должны быть между собой солидарны и ни при каких обстоятельствах не выступать штрейкбрехерами...

Я успешно выполнил первое общественное поручение. Почти все листовки быстро распространил. Но это было мое первое и последнее задание. Меня поймали в тот момент, когда я уже заканчивал расклейку в уборной цеха оставшихся экземпляров.

Внутризаводская охрана привела меня в контору. За письменным столом сидел какой-то господин в роговых очках и читал бумаги. Он поднял голову, отрывисто спросил что-то у стражей, мельком взглянул на мои руки, испачканные клейстером, взял листовки. Нахмурившись, пробежал одну из них и спрятал в папку. Охранники удалились. Записав мою фамилию, цех, где я работаю, господин кому-то позвонил по телефону.

Вскоре явились два человека, по виду служащие какого-то оффиса. Аккуратно, почти одинаково одетые. У одного рубец на правой брови, видимо, когда-то рассеченной. О том, что это детективы — агенты полиции, я догадался лишь тогда, когда они бесцеремонно выпростали мои руки и защелкнули наручники. Через несколько минут машина с зарешеченными окнами помчалась мимо заводских корпусов по улице, пугая прохожих оглушительным ревом сирены...

До тюрьмы было довольно далеко. Мы ехали около получаса. А может, и больше. Машина затормозила, и мы, очевидно, въехали в тюремный двор, потому что заскрипели ворота.

Меня посадили в общую камеру без дверей. Вместо них — железные решетки гармошкой, автоматически, с легким звоном закрывающиеся и состоящие из двух половинок.

Когда за мной сомкнулись решетки, я вдруг вспомнил о Емельяне Непийводе. «Называется, отблагодарил дядю за его участие в судьбе племянничка», — подумал я, и мне стало не по себе.

Мои первые шаги в стране, именуемой Новым Светом, но с такими же старыми порядками, как в оккупированной Бессарабии, с огромной статуей Свободы в нью-йоркском порту, которую я видел на открытке у дяди, начались прискорбно.

Не проработать даже трех месяцев на заводе и угодить в тюрьму, для этого нужно, очевидно, иметь «особое везение». Однако, вспомнив желтые, нездоровые лица товарищей по литейке, вечно угрюмых и насупленных от тяжелой изнурительной работы и несладкой жизни, борющихся за свои права, я решил: если выпустят из каталажки, все равно буду помогать стачечному комитету, забастовщикам...

Но меня не собирались выпускать.

На следующий после ареста день зазвякали металлические решетки, послышался шум, топот ног. Это заключенным привезли обед. Служители затолкали в просторный, тоже зарешеченный, зал двухэтажную вагонетку на резиновых колесиках, уставленную бачками, и начали раздавать еду по камерам через старост. Как я ни был голоден, но с трудом проглотил тюремную баланду...

Раза два ко мне приходил на свидание дядя Емельян. Он был неразговорчив, угрюм. Лицо выражало озабоченность. Я просил, чтобы он взял меня на поруки до суда. Но требовалось внести залог. Кажется, около тысячи долларов. Дядя отказался. Ведь он дрожал над каждым центом!

Прошла неделя. Трижды возили меня и других арестованных на суд в закрытом фургоне и стальных наручниках. Чтобы даже мысли не возникло ни у кого о побеге, нас сковывали