Отец в такой вечер тотчас закричал бы зажечь огонь, податьсамовар или прежде времени накрывать на стол к ужину, — «терпеть не могуэтого чертового уныния!» Но тут огня не зажигали, за стол когда попало несадились, — тут на все знали свой час и срок. Так было и теперь: огоньзажгли, когда уже совсем стемнело и воротился из города хозяин. Это былвысокий, стройный человек с правильными чертами смуглого лица и сухой чернойбородой, кое-где тронутой серебристыми волосами, чрезвычайно скупой на слова,неизменно требовательный и назидательный, на все имевший и для себя и длядругих твердые правила, какой-то «не нами, глупцами, а нашими отцами и дедами»раз навсегда выработанный устав благопристойной жизни, как домашней, так иобщественной. Он занимался тем, что скупал и перепродавал хлеб, скотину, ипотому часто бывал в разъездах. Но даже и тогда, когда он отсутствовал, в егодоме, в его семье (состоявшей из миловидной и спокойной жены, двух тихихотроковиц с голыми круглыми шейками и шестнадцатилетнего сына) неизменно царилото, что было установлено его суровым и благородным духом: безмолвие, порядок,деловитость, предопределенность в каждом действии, в каждом слове… Теперь, вэти грустные сумерки, хозяйка и девочки, сидя каждая за своим рукодельем,сторожко ждали его к ужину. И как только стукнула наружи калитка, у всех у нихтотчас же слегка сдвинулись брови. — Маня, Ксюша, накрывайте, —негромко сказала хозяйка и, поднявшись с места, пошла в кухню.

Он вошел, снял в маленькой прихожей картуз и чуйку и осталсяв одной легкой серой поддевке, которая вместе с вышитой косовороткой и ловкимиопойковыми сапогами особенно подчеркивала его русскую ладность. Сказав что-тосдержанно-приветливое жене, он тщательно вымыл и туго отжал, встряхнул руки подмедным рукомойником, висевшим над лоханью в кухне. Ксюша, младшая девочка,потупив глаза, подала ему чистое длинное полотенце. Он неспеша вытер руки, ссумрачной усмешкой кинул полотенце ей на голову, — она при этом радостновспыхнула, — и, войдя в комнату, несколько раз точно и красивоперекрестился и поклонился на образничку в угол…

Первый мой ужин у Ростовцевых тоже крепко запомнился мне — ине потому только, что состоял он из очень странных для меня кушаний. Подавалисперва похлебку, потом, на деревянном круге, серые шершавые рубцы, один вид изапах которых поверг меня в трепет и которые хозяин крошил, резал, беря пряморуками, к рубцам — соленый арбуз, а под конец гречишный крупень с молоком. Нодело было не в этом, а в том, что, так как я ел только похлебку и арбуз, хозяинраза два слегка покосился на меня, а потом сухо сказал: — Надо ко всемупривыкать, барчук. Мы люди простые, русские, едим пряники неписанные, у насразносолов нету…

И мне показалось, что последние слова он произнес почтинадменно, особенно полновесно и внушительно, — и тут впервые пахнуло наменя тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью.

Гордость в словах Ростовцева звучала вообще весьма не редко.Гордость чем? Тем, конечно, что мы, Ростовцевы, русские, подлинные русские, чтомы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и естьнастоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведьскромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законноепорожденье исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славнейвсех стран в мире. Да и одному ли Ростовцеву присуща была эта гордость?Впоследствии я увидал, что очень и очень многим, а теперь вижу и другое: то,что была она тогда даже некоторым знамением времени, чувствовалась в ту поруособенно и не только в одном нашем городе.

Куда она девалась позже, когда Россия гибла? Как не отстоялимы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы,казалось, были так уверены? Как бы то ни было, знаю точно, что я рос во временавеличайшей русской силы и огромного сознанья ее. Поле моих отроческихнаблюдений было весьма нешироко, и однако то, что я наблюдал тогда, было,повторяю, показательно. Да, впоследствии я узнал, что далеко не один Ростовцевговорит в таком роде, то и дело слышал эти мнимо-смиренные речи, — мы,мол, люди серые, у нас сам государь Александр Александрович в смазных сапогахходит, — а теперь не сомневаюсь, что они были весьма характерны не толькодля нашего города, но и вообще для тогдашних русских чувств. В проявлениях этихчувств было, конечно, много и показного, — как, например, играла каждаячуйка на каждом перекрестке, завидев в пролет улицы церковь, снимая картуз,крестясь и чуть не до земли кланяясь; с игры то и дело срывались, слова частоне вязались с жизнью, одно чувство не редко сменялось другим, противоположным;но что все-таки преобладало?

Ростовцев сказал однажды, указывая на оконный косяк, гдебыли сделаны им каки-то пометки мелом: — Что нам векселя! Не русское этодело. Вот в старину их и в помине не было, записывал торговый человек, ктосколько ему должен, вот вроде этого, простым мелом на притолке. Пропустилдолжник срок в первый раз, торговый человек вежливо напоминал ему о том.Пропустил другой — остерегал: ой, мол, смотри, не забудь и в третий раз, а товозьму да и сотру свою пометку. Тебе, мол, тогда дюже стыдно будет!

Таких, как он, конечно, было мало. По роду своих занятий онбыл «кулак», но кулаком себя, понятно, не считал да и не должен был считать:справедливо называл он себя просто торговым человеком, будучи не чета не толькопрочим кулакам, но и вообще очень многим нашим горожанам. Он, случалось,заходил к нам, своим нахлебникам, и порой вдруг спрашивал, чуть усмехаясь:— А стихи вам нынче задавали?

Мы говорили:

Задавали.

Какие же?

Мы бормотали: — «Небо в час дозора — обходя луна — светитсквозь узоры — мерзлого окна …» — Ну, это что-й-то не складно, —говорил он. — «Небо в час дозора обходя луна» — я этого что-й-то непонимаю.

Не понимали и мы, ибо почему-то никогда не обращали вниманьяна запятую после слова «обходя». Выходило действительно нескладно. И мы незнали, что сказать, а он опять спрашивает: — А еще? — А еще «теньвысокого старого дуба голосистая птичка любила, на ветвях, переломанных бурей,она кров и покой находила…» — Ну, это ничего, приятно, мило. А вот вы прочитайтеэнти про всенощную и «под большим шатром».

И я смущенно начинал:

«Приди ты, немощный, приди ты, радостный, звонят ковсенощной, к молитве благостной…» Он слушал, прикрывая глаза. Потом я читалНикитина: «Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается …»Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих иразнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого ирадостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная,моя родина православная!» — Ростовцев сжимал челюсти и бледнел. — Да,вот это стихи! — говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным,поднимаясь и уходя. — Вот это надо покрепче учить! И ведь кто писал-то?Наш брат мещанин, земляк наш!

Прочие «торговые люди» нашего города, и большие и малые,были, повторяю, не Ростовцевы, чаще всего только на словах были хороши: не малов своем деле они просто разбойничали, «норовили содрать с живого и мертвого»,обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись безвсякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга,чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистьюпоходя, над дураками и дурочками, калеками и юродивыми, которых в городешлялось весьма порядочно, потешались с ужасной бессердечностью и низостью, намужиков смотрели с величайшим и ничуть не скрываемым презрением, «объегоривали»их с какой-то бесовской удалью, ловкостью и веселостью. Да не очень святы былии другие сограждане Ростовцева, — всем известно, что такое был и естьрусский чиновник, русский начальник, русский обыватель, русский мужик, русскийрабочий. Но ведь были же у них и достоинства. А что до гордости Россией и всемрусским, то ее было еще раз говорю, даже в излишестве. И не один Ростовцев моггордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: «Это ты, моя Русьдержавная!» — или говоря про Скобелева, про Черняева, про Царя-Освободителя,слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение«благочестивейшего, самодержавнейшего, великого Государя нашего АлександраАлександровича» — почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительнонеобъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметнымибогатствами земли и силами жизни, «мирного и благоденственного жития», выситсярусская корона.