А по коридору быстро шел коротконогий и довольно плотныймолодой человек в поддевке, в батистовой косоворотке, с гладко причесаннымибелесыми волосами и выпученными ярко-голубыми, всегда пьяными глазами, которыйхрипло и громко, поспешно и необыкновенно родственно (хотя родства между намисовсем не было) кричал еще издали: — Дядя, дорогой, сколько лет, сколькозим! А я слышу: «Арсеньев, Арсеньев», а ты ли это, не знаю… Здравствуйте, милаятетя, — говорил он без передышки, целуя руку матери так родственно, чтоона принуждена была целовать его в висок, — здравствуй, Александр, —живо обращался он ко мне, как всегда, перевирая мое имя, — да ты совсеммолодец стал! А я, понимаешь, дядя, уже пятый день тут сижу, жду эту анафемуКричевского — обещал дать для уплаты в банк, а сам, чорт его знает зачем, вВаршаву сбежал и когда назад будет, один Мордахай ведает… Ты что, уже обедал?

Пойдем вниз, там целое собрание…

И отец радушно целовал его и ни с того ни с сего, неожиданнодаже для самого себя, вдруг приглашал его обедать к себе, тащил в номер и свеличайшим оживлением заказывал Михеичу невероятное количество закусок, блюд,водок и вин… Как страшно много и жадно ел и пил этот мнимый родственник наш!Как шумно и немолчно говорил, восклицал, хохотал, изумлялся! До сих пор слышу егохриплый крик, его беспрестанную и запальчивую фразу: — Но неужели ты,дядя, серьезно думаешь, что я способен на такую подлость?!

А вечером мы сидели в огромном и ледяном шатре братьевТруцци, резко и приятно вонявшем всем тем, чем всегда воняет цирк. Резко,попугаями, вскрикивали, вылетая на арену под гогот публики и со всего размахушлепаясь с притворной неловкостью животом в песок, широкоштанные клоуны смучными лицами и оранжево-огненными волосами, за ними тяжело вырывалась старая,белая лошадь, на широчайшей, вогнутой спине которой стоя неслась вся осыпаннаязолотыми блестками коротконогая женщина в розовом трико, с розовыми тугимиляжками под торчащей балетной юбочкой. Музыка с беззаботной удалью нажаривала:«Ивушка, ивушка, зеленая моя», чернобородый красавец-директор во фраке, вботфортах и в цилиндре, стоя и вращаясь посреди арены, равномерно и чудеснострелял длинным бичем, лошадь, круто, упрямо выгнув шею, вся завалившисьнаискось, тяжким галопом мчалась по самому краю круга, женщина выжидательно пружинилана ней и вдруг с каким-то коротким, кокетливым криком взвивалась и с трескомпрорывала бумажный щит, вскинутый перед ней шталмейстерами в камзолах. А когдаона, стараясь быть легче пуха, слетала наконец с лошади на изрытый песок арены,с чрезвычайнейшей грацией приседала, делала ручками, как-то особенно вывертываяих в кисти, и, под бурю аплодисментов, с преувеличенной детскостью, уносиласьза кулисы, музыка вдруг смолкала (хотя клоуны, расхлябанно шатаясь по арене свидом бесприютных дурачков, картаво кричали: «еще полпорции камаринского!») ивесь цирк замирал в сладком ужасе: шталмейстеры с страшной поспешностью бежалина арену, таща за собой огромную железную клетку, а за кулисами внезапнораздавался чудовищный перекатный рык, точно там кого-то мучительно тошнило,рвало, и затем такой мощный, царственный выдых, что до основания сотрясалсявесь шатер братьев Труцци…

После отъезда отца с матерью, в городе наступали как бывеликопостные дни.

И почему-то часто уезжали они в субботу, так что в тот жедень вечером я должен был идти ко всенощной, в церковку Воздвиженья, стоявшую водном из глухих переулков близь гимназии.

Боже, как памятны мне эти тихие и грустные вечера позднейосени под ее сумрачными и низкими сводами! По обычаю, привели нас задолго доначала службы, и мы ждем ее в напряженной тишине и сумраке. Никого, кроме нас —только несколько темных старушечьих фигур, коленопреклоненных в углах, и низвука, кроме их молитвенного шепота да осторожного потрескиванья редких свечейи лампад у алтаря.

Сумрак все сгущается, в узких окнах все печальнее синеет,лиловеет умирающий вечер… Вот и мягкие шаги священнослужителей, в теплых рясахи глубоких калошах проходящих в алтарь. Но и после этого долго еще длитсятишина, ожидание, идут в алтаре, за закрытыми красным шелком Царскими Вратами,какие-то таинственные приготовления, потом, по открытии их, — котороевсегда немного неожиданно и жутко, — долгое и безмолвное каждениеПрестола, пока не выйдет наконец на амвон диакон со сдержанно-торжественнымпризывом: «Возстаните!» — пока не ответит ему из глубины алтаря смиренный игрустный, зачинающий голос: «Слава святей и единосущней и животворящей инераздельней Троице» — и не покроется этот голос тихой, согласной музыкой хора:«Аминь…»

Как все это волнует меня! Я еще мальчик, подросток, но ведья родился с чувством всего этого, а за последние годы уже столько раз испыталэто ожиданье, эту предваряющую службу напряженную тишину, столько раз слушалэти возгласы и непременно за ними следующее, их покрывающее «аминь», что всеэто стало как бы частью моей души, и она, теперь уже заранее угадывающая каждоеслово службы, на все отзывается сугубо, с вящей родственной готовностью. «Славасвятей, единосущней» — слышу я знакомый милый голос, слабо долетающий изалтаря, и по всему моему телу проходит сладостный трепет, и уже всю службу стоюя потом, как зачарованный.

«Приидите поклонимся, приидите поклонимся… Благослови, душемоя, Господа», слышу я, меж тем как священник, предшествуемый диаконом сосветильником, тихо ходит по всей церкви и безмолвно наполняет ее клубамикадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами,ибо я уже твердо знаю теперь, что прекрасней и выше всего этого нет и не можетбыть ничего на земле, что, если бы даже и правду говорил Глебочка, утверждающийсо слов некоторых плохо бритых учеников из старших классов, что Бога нет, всеравно нет ничего в мире лучше того, что я чувствую сейчас, слушая эти возгласы,песнопения и глядя то на красные огоньки перед тускло-золотой стеной старогоиконостаса, то на святого Божьего витязя, благоверного князя АлександраНевского, во весь рост и в полном воинском доспехе написанного на злаченомстолпе возле меня, в страхе Божием и благоговении приложившего руку к груди игоре поднявшего грозные и благочестивые очи…

И течет, течет святая мистерия. Закрываются и открываютсяЦарские Врата, знаменуя то наше отторжение от потерянного нами Рая, то новоелицезрение его, читаются дивные Светильничные молитвы, выражающие наше скорбноесознанье нашей земной слабости, безпомощности и наши домогания наставить нас напути Божий, озаряются ярче и теплее своды церкви многими свечами, зажигаемыми взнак человеческих упований на грядущего Спасителя и озарения человеческихсердец надеждою, с крепкой верою в щедроты Божий звучат земные прошения великойектений:

«О свышнем мире и спасении душ наших… О мире всего мира иблагостояния святых Божиих церквей…» А там опять, опять этот слабый, смиренныйи все мирно разрешающий голос: «Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонениеОтцу и Сыну и Святому Духу всегда, ныне и присно и вовеки веков…»

Нет, это неправда — то, что говорил я о готических соборах,об органах: никогда не плакал я в этих соборах так, как в церковке Воздвиженьяв эти темные и глухие вечера, проводив отца с матерью и войдя истинно как вотчую обитель под ее низкие своды, в ее тишину, тепло и сумрак, стоя иутомляясь под ними в своей длинной шинельке и слушая скорбно-смиренное «Даисправится молитва моя» или сладостно-медлительное «Свете Тихий — святые славыбессмертного — Отца небесного — святого, блаженного — Иисусе Христе…» —мысленно упиваясь видением какого-то мистического Заката, который представлялсямне при этих звуках: «Пришедше на запад солнца, ви-девше свет вечерний…» — илиопускаясь на колени в тот таинственный и печальный миг, когда опять на времявоцаряется глубокая тишина во всей церкви, опять тушат свечи, погружая ее втемную ветхозаветную ночь, а потом протяжно, осторожно, чуть слышно зачинаетсякак бы отдаленное, предрассветное: «Слава в вышних Богу — и на земли мир — вчеловецех благоволение …» — с этими страстно-горестными и счастливымитроекратными рыданьями в середине: «Благословен еси, Господи, научи мяоправданием Твоим!»