И он мне, значит, написал, а я ответила: «Дурацкая получилась жизнь без тебя». Запредельной банальностью ответила, если быть абсолютно честной, но все мы знаем из русской классики: пошлость иногда заходит так далеко, что возвращается с другой стороны и становится чистой правдой. Я сосчитала годы, легла на спину и заплакала. Мне казалось, так меньше отекает лицо. Напрасно — за следующие пять месяцев выяснилось, что в какой позе ни рыдай, если делаешь это часами, эффект разрушительный.

Тут надо понимать, что до того момента я плакала, когда кто-нибудь умер или если жалела котиков. Поэтому решила, что раз организму надо, пусть. Я не знала, что ему понадобится исходить слезами месяцы.

За этот период я умудрилась оплакать всё: живых и неживых, будущие утраты, разбитую коленку, жертв теракта, потерянные деньги, здоровье котиков, всех, кого не люблю, бездомного из ролика и много ещё что по мелочи. Поводы были самые разные, но каждый день, и я искренне не могла понять, почему открылась плотина и отказывается закрываться.

И я совершенно не связала это с тем, что в середине июня мой муж получил израильскую въездную визу типа «алия». Ну и я вместе с ним.

Глаза мои полны тумана. Кто бы знал, что эта напыщенная фигура речи может иметь право на существование, но от моря поднимается густая дымка, поэтому кажется, будто у меня упало зрение. Но нет, днём двадцать четыре, вечером пятнадцать, вода отдаёт тепло, а я сижу на оранжевом стуле, в айпаде три гигабайта местного Интернета, на мне идеальный пуховый жилет. Года полтора назад берлинская девушка дала мне такой поносить на вечер, я оценила его невесомый жар и сразу захотела себе, чтобы ночью сидеть на берегу и писать книжки. Последовательно идя к цели, я устроила свои дела так, что сижу теперь в жилете, с планшетом и вот оно море. Счастья, разумеется, нет.

Мой механизм целеполагания таков, что сначала я принимаю решение, затем начинаю его выполнять, а потом — PROFIT!!! Если присмотреться, можно заметить, что в этом списке совершенно отсутствует рефлексия по поводу того, как я буду себя чувствовать в процессе и вследствие исполнения замысла. Именно поэтому я с лёгкостью прерывала любые связи, просто вставала, обнимала на прощание и закрывала за собой дверь. Охватывающее меня горе и последующие месяцы тоски не то чтобы оказывались неожиданностью, но я не думала о них, уходя. Нужно было прекратить разрушительные отношения, а уж тушкой или чучелком я выберусь, какая разница. Точно так же я поступаю с большой работой — прикинуть объём и сроки, ввязаться, а потом оказаться в режиме четырнадцатичасовых смен. Теоретически же это возможно? Возможно. Значит, я справлюсь. И я действительно справляюсь. А что потом буду выглядеть, как «победитель», так это пустое. Главное — результат.

Точно так же было и с переездом. Теоретически я успевала, а остальное — детали, мелочи, камни на дне, которые не меняют направление течения, разве что влияют на его характер. О любой из них можно разбить голову, но ведь можно и не разбить, достаточно хорошо владеть собой и быть быстрой.

Самой трудной стала не физическая часть процесса, а неожиданное побочное переживание: человек переезжающий остаётся наедине со своей жизнью, которая оказывается воплощена в груде вещей. Думал, жизнь — это чувства, опыт, люди, победы? Нет, моя радость.

Это изношенная одежда, в которой ты любил и тебя любили, и что такое невозможность дважды войти в одну реку по сравнению с невозможностью влезть в штаны, прежде болтавшиеся на тощих бёдрах. Не жир, а вся твоя зрелость не даст вернуться туда, где безденежье, свобода и страсть, более сильная, чем голод.

Это невозможное количество сувениров — нет, не магнитиков и деревянных медведей с топорами, но маленьких предметов, сохраняемых для памяти. Билетов на поезда, что отвозили тебя к любви, наберётся целая стопка, а тех, что возвращали в нелюбовь — чемодан, и через годы нельзя решить, которые из них важней. Потому что от любви осталось несколько вспышек чистого цвета, а от нелюбви — вся остальная жизнь.

Это остатки амбиций с тех времён, когда ещё не знала, что умею писать, — хотелось рисовать, рукодельничать, хотелось быть кем-то творческим и умелым, а это целый шкаф материалов и работ разной степени законченности. Нет, за них не стыдно, но до чего жаль, что некому передать, только выбросить.

И это приметы бедности — слишком много одежды сохраняли впрок, на случай чего. Придёт день, а купить будет не на что, тут и пригодится. Тёплое и заношенное — надеть под пальто. Невозможная синтетика — как же выбросить, когда она как новая. Юбки на случай, если похудею или поправлюсь. Купленное вместо того, что хотелось, зато недорого.

Казалось, это сложено в пару чемоданов, но я всё достаю и достаю их со шкафа, с полок, выдвигаю из углов. И понимаю совсем страшную штуку.

Я десяток лет прожила в тесной неуютной квартирке, высасывающей счастье. А всё потому, что она была забита мусором, который поместился в восемнадцать мешков. И я, выходит, зачем-то сделала это со своей жизнью, отдала столько пространства и воздуха овеществлённой тревоге и воспоминаниям. И теперь я переезжаю, сбегая от затхлой тоски к пустым белёным стенам — а может, надо было всего-то вывезти мусор?

Но нет, я помню любовь, к которой стремилась душа моя. Она началась в один день, в одну минуту, когда я впервые приехала в Иерусалим, в сердце мира, которое оказалось не кровавым, не огненным, а серым и розовым, потому что это цвета времени и нежности. Любовь эта была не мистической природы, а вполне практичная. Дело в том, что до приезда у меня двадцать восемь дней непрерывно болела голова. Как человек трезвый, я поняла, что, видимо, умираю, поэтому к врачу уже поздно, а посмотреть центр мира в самый раз. Но когда увидела золотые стены Иерусалима, когда въехала в город, когда на меня упали его тень и его свет — голова перестала болеть. Эйфория, последовавшая за многодневным страданием, наложилась на карту местности, и теперь каждый раз, стоит выйти из автовокзала, ступить на улицу Яффо и двинуться к старому городу — вдоль трамвайных путей, мимо лавочек, к повороту на Кинг Джордж, где на углу возле булочной всегда играет один и тот же старик, и далее, — каждый раз накатывает буйная искрящаяся радость. И она всё растёт, достигая максимума в Храме Гроба, а потом проливается слезами у Стены Плача. Агностику всё есть Бог, невротику всё есть знак, а Марфиньке всякие фрукты полезны, поэтому я с одинаковой нежностью трогаю камни, пахнущие ладаном или солнцем. Это причина, по которой я переехала.

В ноябре двенадцатого года мы с мужем оказались в Тель-Авиве. Я помню, как сидела у фонтана на площади Бялик, которая прекрасна, как второй акт «Жизели» — спящие кувшинки на воде, белое колониальное здание старой мэрии, дом с башенками, тёмное густое небо вместо кулис. И тут покой этого места разорвал сильный и страшный звук, которого я никогда не слышала, но сразу узнала — сирена воздушной тревоги. Я не очень испугалась, но отчётливо поняла, что какое-то безжалостное железо летит, чтобы меня убить, лично меня. На крыльцо мэрии вышел мужчина и замахал руками, я встала, быстро пошла в убежище и только возле лестницы вспомнила, что гуляла с мужем. Оглянулась. Он как раз застёгивал рюкзак, кивнул мне — иди, я сейчас.