Однажды подруга спросила меня, почему я так цепляюсь за свою профессию.

— Понимаешь, — говорю, — у каждого есть призвание. Не обязательно быть писателем, можно и хорошим поваром, в любой честной работе есть момент, когда чувствуешь, что делаешь ровно то, для чего тебя задумал Бог. И вот когда ты-земной совпадаешь с Божьим замыслом насчёт тебя, тогда и живёшь. Только тогда всё в твоей жизни правильно.

— А мне кажется, — ответила она, — ты ещё думаешь, что не умрёшь. Вроде как умирают какие-то обычные люди, а не те, кто занимается особенными вещами.

Я, конечно, посмеялась, но в целом ужасно несправедливо, что большие миры гаснут, как все. Ладно мы, маленькие, но и Брэдбери, и Бродский, и Набоков — как самые обычные люди закрыли глаза и закончились. Но, может быть, если очень стараться, какой-нибудь крошечный кусочек сознания, ответственный за те самые моменты правильности бытия повара, художника, дворника или писателя, может, он сохранится где-то на полке, на облаке, в больших бессмертных ладонях.

И ещё те, кого крепко любили. Есть миллионы душ, которые никому не дороги, — и есть те, кто для кого-то воздух, и смысл, и единственная радость. Почему и те, и другие умирают одинаково? Ведь вместе с любимыми пресекается и жизнь любящих, разом отмирает часть сердца, а это несправедливо, чтобы одним ударом забирали двоих. В любимых вложено столько чужой души, что для них обязательно припасут немного посмертного бытия.

Когда обнимаешь своего мужчину, думаешь о том, как счастлива, и ещё о том, что хочешь этого счастья навсегда. А потом проходит двадцать лет, ты обнимаешь его и думаешь, что счастлива, и ещё о том, что впереди примерно столько же, но это не навсегда. Однажды один из вас перестанет быть таким горячим, любящим, нежным, однажды он умрёт, а другой останется с пустыми руками? Не может быть. Или может, но так — нельзя, я отказываюсь — так. А значит, для нас что-нибудь придумано.

Я понимаю, сколько самообмана и ужаса в моих нехитрых умозаключениях.

Смерть слишком иррациональна, чтобы можно было смотреть ей в глаза без паники. Нет специальных мест, куда она не заходит. Кто угодно может стать её орудием — не только маньяк, но и просто невнимательный шофёр, и любая из аннушек, ежедневно проливающих масло. Нет человека, который избавит тебя от страха перед ней, толпа родственников вокруг кровати не убережёт от смертного одиночества.

И невозможно быть достаточно хорошим, чтобы не умереть. Сколько ни совершай добрых дел, ни исповедуй правильных религий, ни мысли позитивно.

Невозможно быть достаточно разумным, чтобы не умереть. Как ни осторожничай, сколько ни придерживайся диет, как ни береги себя.

Невозможно быть достаточно ценным, чтобы не умереть. Ни красота, ни талант, ни воля не спасут.

Невозможно достаточно любить, чтобы кого-нибудь сохранить.

Можно только как-то договориться со своим ужасом и животной тоской. Что мы существуем в непересекающихся плоскостях: пока живы — смерти нет, а как придёт, то не будет нас. Что здесь и сейчас в нашей власти быть сколь угодно живыми, дышать, любить, есть шоколад. Что религия нам твёрдо обещает вечность.

И ещё можно наврать. Если не себе, то хотя бы самым близким.

В китайскую кафешку рядом с нашим домом въехала машина, водителю стало дурно за рулём, в результате убил двоих и сам погиб. Мне пишут эсэмэски — всё ли в порядке? Отвечаю: «Не люблю восточной кухни», «Под одеялом меня не достанут», «Всё хорошо, обещаю тебе, что в ближайшее время не умру».

Не бойся, я, может быть, не умру вообще, ведь хорошенькие не умирают.