тут же отправила дочь свою, Гликерью, за бабкой Фисой, что повитухой в деревне была, а сама повела Устинью в баню. Скорёхонько подоспела бабка, и свекровь, бросив через плечо: «Всё нужное приготовила, я в дом пойду, начто я вам», посеменила по тропке от бани к дому. Повитуха только поглядела изумлённо ей вослед, да покачала головою.

А свекровь свою думу думала, спеша убежать от бани поскорее – по задумке её не должна была Устя нынче из бани выйти, а должна она была помереть родами, потому как побаловался Пахом и хватит. Она уж ему давно невесту богатую приглядела, а он своё заладил – Устя да Устя, ну просто замучил её с этой девкой нищей, вот и пришлось ей присуху на неё сделать, чтобы полюбила она сыночка её Пахомушку, да согласилась замуж за него пойти. Да видела мать, что натешился уже с жёнкой сынок её, сам уж понял, что не пара она ему. А вот Настасья, дочь кожевенника, та бы ему, ох, как подошла – статна и румяна, бедром широка, здорова, а уж богата-то как! Папка ейный первый в округе кожевенник, все к нему едут за товаром. Хорошо бы жил Пахом с такой женой, как у Христа за пазухой. А после можно и Гликерью за Макара взамуж отдать. Пора уж.

– Ну ладно, сначала разберёмся с этой Устей, а там и дальше порешим, как быть, – думала поганая баба, взбираясь на крыльцо, – А вот в бане мне быть сейчас незачем, ещё чего доброго скажут, что я эту дуру уморила, пущай сами там с повитухой разбираются. А уж великую скорбь я после изобразить сумею, громче всех стану на похоронах рыдать.

И довольно рассмеявшись, она захлопнула дверь в избу, и крикнула в комнаты:

– Гликерья! Ставь-ка самовар, чаю попьём!

***

– Дочка, что это у тебя на животе? – бабка Фиса потянула за красный шерстяной поясок, туго обвитый вокруг Устиного живота.

– Бабушка, не трожь, – простонала Устя, еле выдавив из себя слова, – Это так надо.

– Ладно-ладно, девка, ты не беспокойсь только, надоть так надоть, пущай будет, ты давай старайся, время-то идёт, робёночку тоже там тяжело.

– Да стараюсь я, бабушка, стараюсь!…

Повитуха обтёрла лоб девушки, покрытый испариной, мягкой, смоченной в воде, ветошкой и погладила её по волосам.

– Ох, ты ж милая моя, – подумала она про себя, – Как же ж нужна рядом родная душа в такое время – а тут ни мамки, ни бабки, ни сестры нет. Свекруха и та змеища, сбёгла прочь. Да и лучше тактоть, нечего ентой ведьме тут сновать, без её управимся.

– Давай-ка, Устюшка, старайся!

– Да стараюсь я, бабушка, стараюсь…

– Бабушка?

– Ась?

– Где же Софьюшка моя может быть?

– Ох, девка, не о том ты сейчас думашь.

– Скажи, бабушка.

– Откудоть ж мне знать, милая? Да найдётся она, не переживай, можа в лесу заплутала.

– Зачем ей в лес идти одной? Ведь она же незрячая, – Устя металась по полку, то кусая свою косу, то сжимая до побелевших костяшек простыню между пальцами.

– Да вдруг вздумалось?

– Не пошла бы она одна. Нечисто тут что-то, бабушка, чует моё сердце. Где ж искать-то её?

– Ты своё дело делай, а о том не думай! Ведь муж твой и все деревенские её ищут уже с утра, глядишь, и найдут скоро, вот как раз, как родишь ты.

Но слова бабки Фисы не успокоили Устю, неясное чувство тревоги и догадок мучило её сердце, и без того израненное за тот год, что жила она в чужом дому на унижениях да притычках.

К вечеру, когда уже опустилось за лес солнце и повеяло прохладой, во двор вошёл Пахом.

– Ну что, сынок, – выскочила навстречу ему на крыльцо мать, – Нашли её?

– Нет, матушка, не нашли, – отвернулся он, – Да, небось, сгинула уж где-нибудь в болоте, забрела в топи да утопла там. И чего она в лес потащилась?

– Да и Бог с нею, – махнула мать рукой, – Поискали и будя, дело своё сделали. Она сама себе хозяйка. Да вот новость-то у нас – жена твоя рожает.

– Как рожает? Уже?

– Что – уже? Уж давно ей пора, – поморщилась мать, – Так что жди, скоро родит, чай. С утра уж в баню ушли с бабкой Фисой.

– А мне что делать?

– Что-что? Ждать. Чего ты ещё можешь сделать? Родить за неё что ли? Ступай ужинать, сейчас на стол соберу.

Пахом постоял ещё у ворот, помялся, глядя на мать телячьими глазами, а после пошёл в избу, умываться.

***

– Давай, давай, девка, тужься, ещё малость осталось! – торопила повитуха Устинью.

Вся взмокшая от испарений горячей воды в тазах, от боли, от страданий и душевной скорби, Устинья тужилась изо всех сил, она уже не ощущала своих рук, ноги её онемели, она давно потеряла счёт времени в этой баньке с маленьким оконцем позади её головы, что занавешено было тряпицей. В глазах плыли цветные радужные пятна, и в какой-то момент Усте показалось, что она уже умерла, так вдруг ей стало хорошо, и вся боль и голос бабки Фисы ушли куда-то далёко-далёко, сделались почти неслышными, как сквозь пелену донёсся до неё звонкий, младенческий плач.

– Устя, Устюшка, молодец, доченька у тебя! Погляди-ка, какая красавица, да толстенькая, гоженькая!

– Бабушка, – улыбнулась Устя, – Софья нашлась.

– Как нашлась? – не поняла старуха, застыв с младенцем в руках.

– Да вон же она стоит в углу, улыбается. Погляди, сестрица, дочка у меня родилась, я её Натальей назову, в честь нашей маменьки.

Бабка Фиса мелко перекрестилась и с испугом глянула в тёмный угол, куда не доставало пламя лучины.

– Ты чего болтаешь, девка? Какая ещё Софья? Нетути там никого, – обомлела бабка, – Давай-ка дитя к груди приложим, пусть молочка материнского испробует.

Но Устя уже не ответила ей, запрокинув голову, она лежала на мокрых, окровавленных простынях, прикрыв веки.

– Ну-ка, ну-ка, Устюшка, ты чего удумала? – всполошилась повитуха, – Ах, ты ж, Господи, и помочь-то некому, что за семейство!

Она быстро уложила младенца в приготовленную заранее большую плетёную корзину, открыла свою сумку, с которой ходила к роженицам, и, достав из неё какую-то склянку, кинулась к Усте.

Уже поднялась над деревней круглая полная луна, когда дверь бани отворилась и из неё показалась измученная и уставшая бабка Фиса. Она присела на порог, прислонилась к косяку и утёрла лицо уголком своего платка, подставляя с наслаждением руки навстречу свежему дуновению ночного ветра.

– Что там с моей сношенькой? – подскочила к повитухе Устиньина свекровка, позади неё, за её спиной топтался Пахом, – Всё плохо, да?

Голос её дрожал от притворных слёз.

Бабка Фиса отняла от лица руки, уставилась на поганку, словно недоумевая, кто тут вообще рядом с ней в этом ночном вишнёвом саду, а затем, сдерживаясь, чтобы не сказать то, что думает, лишь только коротко и строго ответила, как отрезала:

– С чего это? Господь милостив. Всё хорошо. Внучка у вас родилась.

Свекровь побледнела, изменилась в лице, отшатнулась и уставилась на старуху. А та, довольно улыбнувшись, поднялась на ноги, и, отодвинув бабу в сторону, кивнула Пахому:

– Что, папаша, стоишь, как истукан? Ступай. На дочь свою погляди.

И, пропустив его мимо себя, строго глянула ему в спину.

– Вот же ж ведьма старая, – пробормотала свекровка, – Знает своё дело, паскуда, выходила-таки эту дуру Устьку.

И, нацепив на лицо благообразную улыбку, она поспешила в баню и радостно заголосила:

– Внучка! Внучка у нас народилася!

Глава 15

Вот и лето наступило жаркое. Заколосились, зацвели луга русские, белыми облаками кашки да ромашек покрылись, зазеленели рощи берёзовые, раскинулась синь небесная. Далёко нынче слыхать колокола на заутрене, как станет, бывало, дьячок звонить, взобравшись на колокольню, так и полетит, поплывёт звон над землёй, тревожа душу, радуя сердце, покрывая невидимыми сильными крыльями всю Русь-матушку. Заалели яркими