воротит от их вечных дурацких улыбок. Им известно многое из того, что нам не положено знать. С редкой пронырливостью они успели за несколько дней свести с немцами дружбу. Эти люди обладают невероятной способностью выдавать суету за усиленный, напряженный труд. В этом они преуспели настолько, что даже бдительные немцы, полные подозрений, им верят. По природе они лентяи и бездельники, постоянно отлынивающие от работы, однако именно их охранники и Meister – прораб – ставят нам в пример. Они первыми выклянчивают окурки у немецких надзирателей. Каждый из нас напряженно всматривается, когда сигарета догорит и надсмотрщик ее выплюнет, но греки кидаются за ними прежде остальных.

Они не могут запомнить даже самых простых фраз на немецком, однако постоянно что-то талдычат прорабу, спрашивают, отрицают. В отсутствие знания языка они прибегают к жестикуляции, размахивают руками и ногами.

“Ungar nix ahhrbeit, grek gut ahhrbeit!” – выкрикивают они на ломаном немецком, – «Венгры не работают, греки работают хорошо», – по десять или двадцать раз на дню в доверчивое ухо прораба-немца. За это они получают в благодарность сигарету.

Воруют греки тоже мастерски. Кража – особенно кража хлеба, означающего жизнь, – это преступление, караемое смертью. Обычно заключенные сами вершат правосудие, причем немилосердно. Кровожадная толпа бросается на вора и линчует его, застав на месте преступления. Столь низкий проступок – похищение хлеба – в мгновение ока разжигает невиданные страсти, напоминая о том, что сегодня или завтра кто-нибудь вот так же может умыкнуть наши сокровища, припрятанные под тряпьем или в мешке с цементом.

Десять месяцев спустя, в лагере смерти Дёрнхау, я несколько раз становился очевидцем подобных казней. У меня на глазах умирающих от голода людей, которых поймали на краже хлеба, рвали на куски, запинывали и избивали до смерти.

Но поймать наших греческих «товарищей» с поличным практически невозможно. До сего дня я так и не раскусил их изощренных трюков и приемов. Точно так же я никогда не пойму, как они стащили хлеб, спрятанный глубоко в мешке соломы, который я для надежности подложил под голову. На мешковине не осталось ни единого разреза или прорехи: очевидно, вор просунул руку и нащупал хлеб с такой ловкостью, что я даже не очнулся от тревожного полусна. Тут требовались достойное восхищения самообладание и не менее выдающаяся ловкость рук. Действительно, греки-заключенные были чудотворцами.

Две недели в Эйле…

С невиданной скоростью я погружаюсь в лагерную пучину. Оскальзываясь и спотыкаясь, тороплюсь завладеть киркой, чтобы грузить рельсы, а не таскать их. Пытаюсь заполучить миску супа погуще или чуть более удобное место для сна. С нечленораздельными выкриками сражаюсь за морковку, валяющуюся в грязи на обочине дороги. Стискивая зубы, бросаюсь за сигаретным окурком.

Побудка в четыре утра, в пять – начало работ, которые продолжаются до шести вечера, с получасовым перерывом в полдень. Хаос спешных построений, вечерних перекличек и распределения пайков крадет у нас ежедневно еще полтора часа. Около половины восьмого можно немного подумать о себе. Мутная вода, тонкими струйками текущая из умывальников, позволяет лишь слегка смочить лицо и руки, покрытые толстой коркой грязи, пыли и цемента. Если повезет, тебе забинтуют раны, но для этого придется сначала отыскать самоуверенного и бестолкового поляка, изображающего из себя врача. Дома он – в лучшем случае – работал санитаром, но с тем же успехом мог быть ткачом или печником.

Я провожу на ногах по семнадцать часов в день и минимум четырнадцать из них гну спину на работах. Литр холодной жижи, именуемой супом, которую черпаком плескают мне в ржавую миску, нисколько не утоляет ненасытный голод. Жадно, практически не жуя, я заглатываю положенную мне четверть буханки хлеба. В ней около четырехсот граммов, но хлеб волглый, безвкусный и липкий. Он тоже не насыщает. Мне жаль тех, кто экономит и распределяет его на целый день, по сантиметрам нарезает на тоненькие кусочки. Когда появляется возможность купить сигареты, большая часть моего пайка оказывается в желудках пронырливых греков.

Существует еще Zulage – «прибавка». От пятнадцати до двадцати граммов маргарина, джема или прозрачный ломтик конской колбасы, обычно тухлой. Раз в неделю мы получаем настоящий шедевр среди супов – молочный. Сладкий, теплый, восхитительный. В нем плавают кусочки лапши. Наши языки приходят в восторг от забытой способности ощущать вкус. Мы клянемся себе, оказавшись дома, каждый день есть молочный суп. Мы будем устраивать молочно-суповые оргии, будем купаться в молочном супе.

Еще один праздник – картошка, плавающая в подливке. Пять-шесть кривых кусков нечищеной картошки и пара столовых ложек соуса. Каким бы редким оно ни было, это блюдо позволяет ощутить подобие насыщения. Кроме Zulage и хлеба, это единственная пища, которую мы получаем не в жидкой форме. Картошка и молочный суп – главные деликатесы.

В основном наше меню составляют морковный суп, щавелевый суп или так называемый «бункер-суп». Каждая порция – супа, хлеба, Zulage – содержит ровно столько калорий, чтобы поддерживать в человеке жизнь. Поддерживать, а не питать. Последнее для них неважно. Способность заключенного работать и продолжительность его жизни они исчисляют месяцами. Когда он падает замертво, наглухо запертые поезда подвозят свежую, упитанную рабочую силу. Калорийность рациона в лагерях смерти рассчитана прилежными недалекими немецкими учеными и является результатом методичного немецкого экспериментирования с абсурдно подробными протоколами изысканий. Наедаться досыта – другое дело. В этом нет нужды.

Именно эти немецкие ученые придумали бункер-суп – жижу, воняющую плесенью, – порошковый сыр, варенье из патоки с отвратительным запахом и прочие арестантские лакомства.

В восемь вечера на улице темно хоть глаз выколи, и язычок пламени в масляной лампе посреди палатки дрожит на ветру. Смертельно уставшие люди пытаются вытянуться на своих ложах-треугольниках. Мы отрыгиваем тепловатую кашицу непереваренной пищи, перебинтовываем ожоги. И чешемся – постоянно.

Я в палатке с людьми из Нови-Сада. Уже несколько дней мы работаем вместе с моим старым другом Белой Маурером, адвокатом и журналистом, издававшим некогда в Югославии ежедневную газету на венгерском языке. Я не виделся с ним некоторое время после отправки из Тополы. Он тогда сомневался, что нас депортируют. Бела пустил меня на соседнее место в палатке. Кроме него и маленького Болгара, остальные тут из Нови-Сада.

Маурер человек добрый и умный, его все любят. Он прибыл цветущим, с весом в сто двадцать кило, и, как ветеран борьбы с несварением, отказывался от любой недиетической пищи. Несколько недель он вообще ничего не ел, выживая на своих запасах жира. Теперь же приспособился. Весит он ныне не более семидесяти килограммов и поглощает бункер-суп с той же поспешностью, что и все