рабочей силой для новой линии Зигфрида, было не очень обнадеживающим. Все, что я видел, расходилось с нашей единственной надеждой на скорое и решительное поражение.

Тем не менее подземные укрепления продолжали расти. Да, мы их возводили. И весьма быстро. Сотни тысяч депортированных гнули спины на строительных площадках, тысячи вагонов досок, цемента и стали продолжали бесперебойно поступать. Пугающая масса солдат СС и Вермахта, дивизии людей Тодта, гражданских надзирателей, прорабов, опытных мастеров, шахтеров, подрывников, каменщиков, механиков, кузнецов и плотников потели на работах в нашем и остальных лагерях. Постепенно Эйле приобретал совсем другой вид.

Во второй половине июля прибыли новые составы с рабочей силой. Сначала доставили тысячу депортированных из Словакии – евреев, преимущественно из Кошице и окрестностей. Дальше приехали поляки, несчастные создания, скорее, похожие на животных, пережившие погромы и перемещения по разным гетто, – они находились в руках Гитлера с 1939 года. Десять, двадцать, а то и больше из их числа ежедневно падали замертво, как мухи. Еще несколько сот человек прибыло из Трансильвании. Из Коложвара[24] и Орадя. А еще были крепкие еврейские крестьяне с украинских Карпат, депортированные из Ужгорода и Мукачева. Мелодичные протяжные звуки идиша теперь раздавались по всему лагерю. В каждой компании добавилось рабочей силы. Родилась новая аристократия – новые капо и новые старшины блоков.

Бараки росли с невиданной скоростью. К концу июля мы переселились в новые деревянные постройки. Каждое здание из двадцати четырех комнат считалось блоком, с собственным старшиной во главе. Койки и матрасы, набитые опилками, ждали узников. Мы спали по тридцать человек в комнате, многим приходилось делить койки на двоих, так что «комфорта» оказалось не больше, чем в палатках.

Я сам стал жителем блока 1, комнаты 5. Моими соседями были украинские евреи с Карпат.

Глава девятая

Двое заключенных с одинаковой фамилией Вайс сделали самую успешную карьеру в Эйле. Один из них – коренастый бровастый лавочник из Верхней Венгрии – заделался капо Urban. Он наводил ужас на подчиненных – на его руках была кровь пяти убитых. Позднее я слышал, что его забили до смерти в другом лагере еще до освобождения. Он так и не вернулся домой.

Этот человек был жалким приспособленцем, при этом до крайности жестоким. Он осознанно и даже намеренно воплощал в жизнь все самые темные фантазии надсмотрщиков. Полный неукротимой энергии, Вайс постоянно обходил с осмотром стройплощадку. Питался он в тысячу раз лучше нас. Его еда поступала с кухни компании, и он не упускал возможности воспользоваться любыми привилегиями, большими и малыми, предназначенными для избранных богоотступников. Этот вероломный коварный малый представлял собой поистине «мерзкого еврея». Он говорил на венгерском с каким-то особым неприятным акцентом.

“Csinyáád vagy megdögőősz…!” – “Выполняй или сдохни!” – вечно рявкал он.

Каждый раз, когда он возникал поблизости со своей резиновой дубинкой, мы крепче сжимали в руках кирки и лопаты, как если бы к нам приближался комендант лагеря.

Этот ошалевший от безнаказанности, злобный зверь был чистокровным порождением дьявольски изобретательной нацистской системы, опиравшейся на известное предположение, подтвердившееся неоднократно, – лучшим надсмотрщиком за рабами будет раб, облеченный полномочиями. Остальная лагерная аристократия состояла преимущественно из таких же персонажей.

Примечательно, что большинство этих людей, выдвинувшихся в Аушвице, дома прозябали на самом дне еврейской общины. Те, кто ничего собой не представлял – шнореры, шлемили[25], тунеядцы, неудачники, недотепы, бездельники и пустозвоны, – все они процветали в этом болоте.

Одновременно – и с заметной регулярностью – те, кто дома считался респектабельными буржуа, включая промышленников, юристов, крупных торговцев и служащих компаний, иными словами, люди, занимавшие собственные скамьи в синагогах, оказывались самыми беспомощными. Если где и воплотилась в жизнь библейская пословица «Последние станут первыми, а первые – последними», так это в лагерях: последние – отщепенцы – выбились вперед. И наоборот. Те, кто был первым, – уважаемые и востребованные, – плелись в хвосте.

Другой Вайс являлся исключением во многих смыслах. Он занимал самую желанную должность в лагере: кладовщика при складе припасов. Его звали Паль, и у себя в Трансильвании он был чиновником. Не знаю, выжил ли он в итоге, но у него имелись для этого все возможности.

Вайс оказался в поистине уникальном положении – получал подачки как от охраны, так и от людей Тодта. Он обладал эксклюзивным правом вычищать пепельницы в кабинетах и получал суп из солдатского котла, с изобилием жира; у него была собственная жестянка с табаком, башмаки на кожаной подошве, полотенце, носовой платок, карандаш и другие недоступные нам сокровища. Более того, он работал в помещении, и с ним обращались почти как с человеческим существом. Благодаря своей должности Вайс, в отсутствие официального титула, стоял наравне с лагерными шишками – отличие заключалось в том, что ему не приходилось избивать товарищей, чтобы не лишиться поста. По сравнению с этим та же должность маленького Болгара выглядела лишь слабенькой удачей.

Паль Вайс был белой вороной среди лагерных божков. Иногда он бросал кость в толпу безымянных, хоть его и не связывали с ними узы товарищества. Я тоже обязан ему многими словами утешения и сигаретами.

С прибытием новичков ситуация снова ухудшилась. Мы превращались в крупный лагерь: заключенных стало больше трех тысяч, и это сильно сказалось на наших пайках, которые и до того были минимальными. Всемогущие, распределявшие хлеб и Zulage, воровали еще беззастенчивей. Кухонные бараки уже были построены и водонагреватели установлены, но продукты все еще не поступали. Пищу мы получали по-прежнему с грузовиков, в пятидесятилитровых герметичных баках.

Первым их принимал старшина лагеря со своими приспешниками, после чего котлы разносили дальше, по блокам. В блоке старшина распределял питание по комнатам, где до него прежде других добирался старший. Таким образом, значительная часть продуктов «прилипала» к чужим рукам. Пайка в двадцать граммов маргарина на человека, которую поначалу нам выдавали ежедневно, и этого едва хватало, чтобы поддерживать жизнь, теперь усохла до микроскопических размеров.

Макс, старшина лагеря, этот отщепенец из Парижа, имел склонность впадать в безумное неистовство. На перекличках его главным развлечением были варварские избиения. Эсэсовцы, люди Тодта, гражданские надзиратели и капо из числа заключенных состязались между собой в том, кто придумает более изощренную пытку. Мы же, словно плесневые грибы, прозябавшие в бараках, влачили мрачное подобие существования.

Маурер тоже постепенно сдавал. Килограммы, привезенные им с родины, истаяли, и некогда крепкий, плотный мужчина стал жалкой тенью себя прежнего.

– Забираю свои слова назад, – удрученно говорил он. – Выдержать такое четыре месяца невозможно.

Тем временем два месяца уже прошло. Технически наступило