Мы жадно прислушиваемся к его обманчивым уверениям:

– Делайте как я. Просто правильно оцените ситуацию. А ситуация какая? Ситуация такая, что надо продержаться всего четыре месяца.

– Легко сказать, – замечает тощий, вечно печальный Глейвиц. – Ты-то с собой целый бочонок жира привез.

– Чушь! Ты тоже сможешь это пережить. Нет такого человека с нормальным здоровьем, который не продержался бы на внутренних резервах четыре месяца. А то, что через четыре месяца все закончится, – это математический расчет. Когда мы уезжали, всем, кто в здравом уме, было ясно – немцы проиграли войну, провалив блицкриг на восточном фронте.

Имхоф, адвокат, негромко возражает:

– Что они проиграли, это правда. Но и мы вместе с ними.

Темпераментный Маурер только отмахивается:

– Мы поедем домой! Ты понимаешь? Домой. Англосаксы, может, уже высадились на континенте. После вторжения все произойдет стремительно. Никакого больше затишья. На востоке Советы перехватили инициативу, мелкие страны-сателлиты их поддерживают. На что вообще Гитлеру надеяться?

– Не на что, – подтверждает Имхоф. И добавляет: – Как и нам.

– Чушь! Поражение совсем близко. Четыре месяца – максимум.

Все в палатке слушают, затаив дыхание. Надежда расправляет свои крылья. Мы снова способны верить – ровно до переклички на рассвете следующего дня. Убедительный, настойчивый Маурер сеет вокруг себя уверенность. Я один не ощущаю ее.

– Да ты погляди вокруг, Бела! Оцени количество материалов – первоклассной древесины, стали, железа и цемента, – что сюда привозят каждый день; всех этих молодых крепких мужчин, без которых фронт по-прежнему может обходиться на пятом году войны! Где дефицит? Где хоть тень грядущего коллапса?

– Где? – отвечает Бела. – Я тебе скажу где. Во-первых, в животах… А во-вторых, в душах. Вчера я переговорил один на один с Йозефом. Знаешь, с тем коротышкой, блондином. Прорабом в карьере. Кажется, я его раскусил. Настоящий ариец. Стадный менталитет. У него психологическая потребность подчиняться старшим и издеваться над младшими. Но я ему внушил, что работал судьей, и он пришел в восторг. Назначил меня капо в своей бригаде. Так вот, этот Йозеф мне признался, что получает в месяц всего два яйца. Помимо этого, среди всего прочего, двести пятьдесят граммов мякинного хлеба в день и две – да-да, две – сигареты. Либо такое же количество трубочного табаку. Йозеф заядлый курильщик, и поскольку покупать сигареты втридорога, по полторы марки, по спекулятивной цене ему не по карману, он теперь курит листья клубники.

– И поделом, – перебил я. – Я вчера уже начал сушить лошадиный навоз.

– Когда-нибудь я об этом напишу, – говорит Маурер злорадно, с видом превосходства надо мной, курильщиком. – Вернусь домой, напишу толстенную книгу про Аушвиц. На шестьсот страниц.

– Значит, наш Йозеф перешел на клубничные листья, – продолжает он. – Сегодня он еще убежденный нацист, но кто знает, что будет завтра. Диктаторам не пристало терпеть поражения, и уж тем более им не стоит шутить с пустыми животами своих подчиненных. Этот Йозеф до сих пор человек Гитлера. Их безумные доктрины, громкие девизы все еще живы у него в голове, но долго ли прокричишь «Хайль Гитлер» на двухстах пятидесяти граммах хлеба? А когда Йозеф прознает, что его жена и ребенок дома в Саксонии получают всего по сто пятьдесят? Да, у них есть гвозди, доски, цемент и сталь. По крайней мере, так кажется. Но желудок гвоздями не набьешь. Ты своими глазами видел, что даже эсэсовские солдаты питаются немногим лучше, чем мы.

Он меня не убедил.

– Им варят другой суп, – возражаю я. – С мясом. Они получают больше хлеба, у них есть кофе и сигареты. Одежда, обувь, деньги. Они не пашут по четырнадцать часов в день. Разве этого недостаточно, Бела? Нам противостоят восемьдесят миллионов убийц, и если петля затянется, наши шеи окажутся в ней первыми.

Глейвиц сухо добавляет:

– И это только третьеразрядное содержание в тылу. Будьте уверены, что солдаты на фронте получают и шоколад, и табак – сколько угодно. Не говоря уже о трофеях.

– Не все восемьдесят миллионов – убийцы, – говорит Маурер, как обычно взмахивая рукой. – Не более…

– Не более десяти миллионов, – заканчивает за него Глейвиц. – Но и это очень много, черт их побери…

Вокруг к их словам прислушиваются с горьким удовлетворением. Маурер не сдается – даже не собирается. Он настаивает: людей нельзя сравнивать с кровожадной безумной собачьей сворой.

Я же тем временем думаю:

Это правда. Нельзя объявлять громадную нацию, сыгравшую решающую роль во множестве исторических событий, народ, подаривший миру Гете и Бетховена, лауреатов Нобелевской премии – таких знаменитых ученых, как Роберт Кох и Вильгельм Рентген, – в коллективном грехе маниакальных убийств, с одной стороны, и грабежей – с другой. Это было бы оскорблением не только для аналитического ума, но и для самой человеческой сути. И тем не менее это факт, что из восьмидесятимиллионной массы «думающих людей» по меньшей мере десять миллионов прямо или косвенно заинтересованы, а то и вовлечены в эту зверскую бойню. Осознанно или нет, миллионы являются сообщниками преступления. Террор не объясняет в достаточной мере практически полное отсутствие сопротивления. Возможно, говорить о восьмидесяти миллионах убийц и нельзя, но о нескольких миллионах – можно. Совершенно точно можно.

Это единый народ. Со своими противоречиями, со своими заблуждениями. Народ, породивший не только Роберта Коха, но и Ильзе Кох, Бухенвальдскую ведьму, самую извращенную серийную убийцу всех времен; не только Кеплера[22], но и Гиммлера. Людей, движущих цивилизацию вперед, и тех, кто рвется стать ее могильщиками. Гуманистов и садистов – по очереди. Солдаты Наполеона носили в своих вещмешках маршальские жезлы, гитлеровцы – ножи для кастрации.

Но вслух я этого не говорю. Майский ветерок врывается в палатку сквозь незастекленное окно, едва не задув огонек масляной лампы. В палатке все тридцать человек, вот-вот наступит комендантский час. Мы ждем маленького Болгара, который дома в Венгрии, в Сегеде, учился на инженера, а теперь работает вместе с людьми Тодта на строительстве бараков. Ему невероятно повезло, и он занял по-настоящему привилегированное место. Болгар обитает на олимпе объедков и окурков, он сидит за столом, чертит и таскает за инженерами измерительные инструменты.

– От мягкосердечия он точно не умрет, – говорит Маурер про маленького Болгара, поскольку этот коротышка – ростом не больше полутора метров – никогда ни с кем не делится своими сокровищами. Зато у него есть возможность просматривать газеты, и он регулярно и с радостью делится с нами последними новостями.

После прихода маленького Болгара мы тушим масляную лампу, и он, без предисловий, переходит к докладу. Память у него