лето, но погода – словно участвовавшая в геноциде – не желала меняться к лучшему. Облака неизменно закрывали от нас силезское небо, целыми днями капал дождь, а иней, словно пригоршнями муки, по утрам устилал все вокруг.

Грязь запеклась на нас коркой – судя по всему, уже навеки. Крошечные кусочки мыла, которые мы получили по прибытии, давно были израсходованы, а наше белье лохмотьями прилипло к нищенским робам, окончательно потерявшим цвет. Подошвы деревянных башмаков стерлись, и нам приходилось ступать по грязи голыми израненными ногами.

Логической кульминацией всего этого стали вши. Слабо поблескивавшие гниды селились на наших робах и одеялах, образуя скопления величиной с ладонь. Будто в кошмарном сне, эти серебристые пятна начинали шевелиться, потом подрагивать и вдруг незаметно, в одно мгновение, рассыпались. С их появлением закончились наши ночи тревожного полусна. Короткие часы, отведенные для отдыха, теперь занимало отчаянное расчесывание укусов и громкие ругательства. Рискуя нарваться на резиновые дубинки надсмотрщиков и приклады винтовок охраны, даже днем мы то и дело отбрасывали инструменты и чесались с ног до головы, а наши лица искажались яростью.

Псевдолекарь с нескрываемой апатией на лице стал теперь главным лагерным врачом. Среди новоприбывших было немало настоящих докторов, и некоторым из них удалось выбить себе при нем должность. Кто-то из больших шишек убедил Макса в том, что в таком многочисленном лагере не обойтись без Krankenstube – лазарета. Старшина лагеря подсуетился, и двадцать коек были освобождены для умирающих – тех, кого избили до полусмерти дубинками, и прочих несчастных. Некоторым из новеньких повезло занять место в этом раю в качестве санитаров.

Конечно, там не было ни лекарств, ни бинтов, ни медицинского оборудования, поэтому ни о какой эффективной помощи речи не шло. Туда клали тех, кто уже готовился отдать богу душу. Никто не выходил из лазарета выздоровевшим, так что Krankenstube превратился в настоящую камеру смертников. Мы изо всех сил старались обходить его стороной. К счастью, случаев тифа пока не наблюдалось. Ходили слухи, что весной и летом вши не такие заразные.

Поток мертвецов тек не только из лазарета – на строительных площадках люди тоже ежедневно валились замертво. Специальные команды лагерных уборщиков сбрасывали трупы в яму с известью, вырытую за оградой. Предварительно доктор-поляк плоскогубцами вырывал у покойников золотые зубы. Изъяв из «золотого запаса» свою долю и заплатив дань старшине лагеря, он передавал остальное коменданту. В результате все заинтересованные стороны получали неплохой побочный доход. Примерно так происходило во всех лагерях.

Прошло только два месяца, а наши ряды уже пугающе поредели. Из моих знакомых первым умер Фрюнд, щуплый паренек, дома владевший ремонтной мастерской. Его прикончило кишечное расстройство. Бухгалтер Кенде – полнокровный человек, с лысиной во всю голову, – вскоре последовал за ним. Всего за день до смерти он разглагольствовал о том, как сильно любит свою маленькую девочку, свою дочь. Описывал момент их скорого воссоединения. Бокор из Нови-Сада оказался в яме после зверского избиения, как еще десять или двадцать человек из тех, кого я знал лично. Последние дни июня принесли рекордный урожай мертвецов. Похоже, привлечение к тяжелому труду людей, не привыкших к такой физической нагрузке и выросших совсем в других условиях, оказалось для немцев не особо выгодным предприятием.

Все решала физическая сила. Эсэсовские охранники угрожающе нависали над рабочими. Им строго запрещалось вступать с заключенными в какой-либо контакт. Непосредственно за стройкой следил гражданский прораб, Meister. Существовало четкое разделение полномочий между охранниками и прорабами – первые отвечали за то, чтобы заключенные не сбежали, оказавшись за пределами лагеря. Однако среди них были и такие, кто от излишнего усердия или от скуки брал на себя функцию надзирателей. Большинство охранников были молодыми мужчинами. Всех нас угнетала мысль о том, что у нацистов еще достаточно ресурсов, чтобы обходиться без них на фронте.

Охранников постоянно заменяли. На каждой площадке ежедневно появлялись новые. Власти неустанно заботились о том, чтобы между заключенными и охраной не возникло нежелательных контактов. Напрасно мы искали хоть искру сочувствия на лицах наших мучителей – никто из них, ни солдаты, ни гражданские, не опускался до размышлений о том, что испытывают все эти изможденные, изголодавшиеся оборванцы, увезенные за сотни километров от дома.

Я убежден: средний нацист, глядя на нас, был в общем-то уверен в том, что видит обычную банду уголовников и каждый еврей виновен хотя бы в одном убийстве. Возможно, – простоты ради, – им намеренно внушали что-то подобное.

Мне запомнилось лишь одно исключение: Герман, рядовой СС, официант из Бреслау. Страшно худой, с грушевидным лицом. Он не таращился на нас с откровенной ненавистью, как все прочие. Господи боже… Он был официантом… Возможно, официанты неспособны ненавидеть, даже если одеть их в эсэсовскую форму. Несколько раз я работал под его охраной. Он всегда пытался завязать разговор с кем-нибудь из нас и, словно библейский сеятель, регулярно бросал прикуренную сигарету прямо у нас перед носом. Я получил от него немало таких подарков. До сих пор помню ту радость, которую испытывал, поднимая с земли сигарету и видя заговорщицкую улыбку на его лице, похожем на грушу. Целую, плотно набитую сигарету… Которой хватит на шесть тоненьких самокруток – так что я смогу испытать никотиновую магию и прикоснуться к родному дому целых шесть раз!

В последующие несколько месяцев я часто вспоминал Германа, официанта из Бреслау. Эти воспоминания утешали меня и давали силы выносить происходящее.

Герман охранял нас, когда в лагерь пожаловал Однорукий. Всех – и рабов, и надсмотрщиков – немедленно охватила паника. Тревожная новость ураганом пронеслась по лагерю: Однорукий здесь!

О том, кто он такой, нам рассказали заключенные, прибывшие раньше и успевшие пережить несколько его инспекций. Однорукий был главным ревизором лагерей Гросс-Розен. Гауптштурмфюрер[26] СС, он ходил с одной рукой на перевязи – из-за ранения, полученного на фронте. В свой предыдущий визит он застрелил двоих и несколько раз набрасывался с кнутом на тех, кто просто проходил мимо. Еще десять-двенадцать несчастных он повалил на землю и топтал сапогами по несколько минут. Даже эсэсовские охранники опасались его проверок. Однорукий везде находил недочеты и немедленно отправлял провинившихся в карцер.

В последний раз он инспектировал лагерь три месяца назад, еще до нашего приезда. И вот теперь вернулся снова.

– Ой вей! – перешептывались поляки по всему лагерю. Остальные просто ждали, что произойдет. В тот день я оказался в бригаде, копавшей дренажные канавы в 150–200 метрах от лагеря. Мы ворочали тяжелые комья желтой глины, грузившиеся затем в вагонетку, но сначала я должен был